Одна из характерных черт русской культуры начала XX в. - глубокий интерес к мифу и национальному фольклору. На "путях мифа" в первом десятилетии века пересекаются творческие искания таких несхожих между собой художников слова, как А. А. Блок, А. Белый, В. И. Иванов, К. Д. Бальмонт, С. М. Городецкий, А. М. Ремизов и др. Ориентация на народнопоэтические формы художественного мышления, стремление познать настоящее сквозь призму национально окрашенной "старины стародавней" приобретает принципиальное значение для русской культуры. Интерес литературно-художественной интеллигенции к древнерусскому искусству, литературе, поэтическому миру древних народных преданий, славянской мифологии еще более обостряется в годы мировой войны. В этих условиях творчество крестьянских поэтов привлекает особое внимание.
Организационно крестьянские писатели - Н. А. Клюев, С. Л. Есенин, С. Л. Клычков, А. А. Ганин, А. В. Ширяевец, П. В. Орешин и вступившие в литературу уже в 1920-е гг. П. Н. Васильев и Иван Приблудный (Я. П. Овчаренко) не представляли четко выраженного литературного направления со строгой идейно-теоретической программой. Они не выступали с декларациями и теоретически не обосновывали свои литературно-художественные принципы, однако их группу отличают яркая литературная самобытность и социально-мировоззренческое единство, что дает возможность выделить их из общего потока неонароднической литературы XX в. Общность литературных и человеческих судеб и генетических корней, близость идейно-эстетических устремлений, аналогичное формирование и сходные пути развития творчества, совпадающая многими своими чертами система художественно-выразительных средств - все это в полной мере позволяет говорить о типологической общности творчества крестьянских поэтов.
Так, С. А. Есенин, обнаружив в поэзии Н. А. Клюева уже зрелое выражение близкого ему поэтического мироощущения, в апреле 1915 г. обращается к Клюеву с письмом: "У нас с Вамп много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своем рязанском языке".
В октябре-ноябре 1915 г. создается литературно-художественная группа "Краса", которую возглавил С. М. Городецкий и куда вошли крестьянские поэты. Участники группы были объединены любовью к русской старине, устной поэзии, народным песенным и былинным образам. Однако "Краса", как и пришедшая ей на смену "Страда", просуществовала недолго и вскоре распалась.
Первые книги крестьянских поэтов выходят в 1910-х гг. Это поэтические сборники:
- - Н. А. Клюева "Сосен перезвон" (1911), "Братские песий" (1912), "Лесные были" (1913), "Мирские думы" (1916), "Медный кит" (1918);
- - С А. Клычкова "Песни" (1911), "Потаенный сад" (1913), "Дубравна" (1918), "Кольцо Лады" (1919);
- - С. А. Есенина "Радуница" (1916), опубликованные в 1918 г. его "Голубень", "Преображение" и "Сельский часослов".
В целом крестьянским писателям было свойственно христианское сознание (ср. у С. А. Есенина: "Свет от розовой иконы /На златых моих ресницах"), однако оно сложным образом переплеталось (особенно и 1910-е гг.) с элементами язычества, а у Н. А. Клюева - и хлыстовства. Неукротимое языческое жизнелюбие - отличительная черта лирического героя А. В. Ширяевца:
Хор славит вседержителя владыку. Акафисты, каноны, тропари, Но слышу я Купальской ночи всклики, А в алтаре - пляс игрищной зари!
("Хор славит вседержителя владыку...")
Политические симпатии большинства крестьянских писателей в годы революции были на стороне эсеров. Воспевая крестьянство как главную созидательную силу, они усматривали в революции не только крестьянское, но и христианское начало. Их творчество эсхатологично: многие их произведения посвящены последним судьбам мира и человека. Как справедливо заметил Р. В. Иванов-Разумник в статье "Две России" (1917), они были "подлинными эсхатологами, не кабинетными, а земляными, глубинными, народными".
В творчестве крестьянских писателей заметно влияние художественно-стилевых исканий современной им литературы Серебряного века, в том числе модернистских направлений. Несомненна связь крестьянской литературы с символизмом. Не случайно столь глубокое влияние на А. А. Блока, формирование его народнических взглядов одно время имел Николай Клюев - несомненно, наиболее колоритная фигура из числа новокрестьян. С символизмом связана ранняя поэзия С. А. Клычкова, его стихи публиковались символистскими издательствами "Альциона" и "Мусагет".
Первый сборник Н. А. Клюева выходит с предисловием В. Я. Брюсова, высоко оценившего талант поэта. В печатном органе акмеистов - журнале "Аполлон" (1912, № 1) Н. С. Гумилев печатает благожелательный отзыв о сборнике, а в своих критических этюдах "Письма о русской поэзии" посвящает анализу творчества Клюева немало страниц, отметив ясность клюевского стиха, его полнозвучность и насыщенность содержанием.
Клюев - знаток русского слова настолько высокого уровня, что для анализа его художественного мастерства нужна обширная эрудиция, не только литературная, но и культурная: в области богословия, философии, славянской мифологии, этнографии; необходимо знание русской истории, народного искусства, иконописи, истории религии и церкви, древнерусской литературы. Он легко "ворочает" такими пластами культуры, о которых и не подозревала ранее русская литература. "Книжность" - отличительная черта клюевского творчества. Метафоричность его поэзии, хорошо осознаваемая им самим ("Я из ста миллионов первый / Гуртовщик златорогих слов"), неисчерпаема еще и потому, что метафоры его, как правило, не единичны, а, образуя целый метафорический ряд, стоят в контексте сплошной стеной. Одна из главных художественных заслуг поэта - использование опыта русской иконописи как квинтэссенции крестьянской культуры. Этим он, без сомнения, открыл новое направление в русской поэзии.
Умению "красно говорить" и писать Клюев учился у заонежских народных сказителей и отлично владел всеми формами фольклорного искусства: словесного, театрально-обрядового, музыкального. Говоря его же словами, "самовитому и колкому слову, жестам и мимике" выучился на ярмарках у скоморохов. Он ощущал себя носителем определенной театрально-фольклорной традиции, доверенным посланником в интеллигентские круги от "поддонной" России глубинной скрытой от глаз, незнаемой, неведомой: "Я - посвященный от народа, / На мне великая печать". Клюев называл себя "жгучим отпрыском" знаменитого Аввакума, и даже при условии, что это лишь метафора, его характер действительно напоминает многими чертами - истовостью, бесстрашием, упорством, бескомпромиссностью, готовностью идти до конца и "пострадать" за свои убеждения - характер протопопа: ""К костру готовьтесь спозаранку!" - / Гремел мой прадед Аввакум".
Литературу Серебряного века отличала острая полемика между представителями различных направлений. Крестьянские поэты полемизировали одновременно с символистами и акмеистами1. Клюевское программное стихотворение "Вы обещали нам сады..." (1912), посвященное К. Д. Бальмонту, построено на противопоставлении "вы - мы": вы - символисты, проповедники туманно-несбыточных идеалов, мы - поэты из народа.
Облетел ваш сад узорный, Ручьи отравой потекли.
За пришлецами напоследок Идем неведомые Мы, - Наш аромат смолист и едок, Мы освежительной зимы.
Вскормили нас ущелий недра, Вспоил дождями небосклон. Мы - валуны, седые кедры, Лесных ключей и сосен звон.
Сознание величайшей самоценности "мужицкого" восприятия диктовало крестьянским писателям ощущение своего внутреннего превосходства над представителями интеллигентских кругов, незнакомых с уникальным миром народной культуры.
"Тайная культура народа, о которой на высоте своей учености и не подозревает наше так называемое образованное общество, - отмечает Н. А. Клюев в статье "Самоцветная кровь" (1919), - не перестает излучаться и до сего часа".
Крестьянский костюм Клюева, многим казавшийся маскарадным, речь и манера поведения, а прежде всего, конечно, творчество выполняли важнейшую функцию: привлечь внимание давно "отколовшейся" от народа интеллигенции к крестьянской России, показать, как она прекрасна, как все в пей ладно и мудро устроено, и что только в ней залог нравственного здоровья нации. Клюев будто не говорит -кричит "братьям образованным писателям": куда вы идете? остановитесь! покайтесь! одумайтесь!
Сама крестьянская среда формировала особенности художественного мышления новокрестьян, органически близкого народному. Никогда ранее мир крестьянской жизни, отображенный с учетом местных особенностей быта, говора, фольклорных традиций (Клюев воссоздает этнографический и языковой колорит Заонежья, Есенин - Рязанщины, Клычков - Тверской губернии, Ширяевец моделирует Поволжье), не находил столь адекватного выражения в русской литературе. В творчестве новокрестьян во всей полноте нашло выражение мироощущение человека, близкого земле и природе, отразился уходящий мир русской крестьянской жизни с его культурой и философией, а поскольку понятия "крестьянство" и "народ" были для них равнозначными - то и глубинный мир русского национального самосознания. Деревенская Русь - главный источник поэтического мироощущения крестьянских поэтов. Свою изначальную связь с пей - самими биографическими обстоятельствами своего рождения среди природы, в поле или в лесу - подчеркивал С. А. Есенин ("Матушка в Купальницу по лесу ходила..."). Эту тему продолжает С. А. Клычков в стихотворении с фольклорно-песенным зачином "Была над рекою долина...", в котором воспреемниками и первыми няньками новорожденного младенца выступают одушевленные силы природы. Отсюда возникает в их творчестве мотив "возвращения на родину".
"Тоскую в городе, вот уже целых три года, по заячьим тропам, по голубам-вербам, по маминой чудотворной прялке", - признается Н. А. Клюев.
В поэзии Сергея Антоновича Клычкова (1889-1937) этот мотив - один из основных:
На чужбине далёко от родины Вспоминаю я сад свой и дом. Там сейчас расцветает смородина И под окнами - птичий содом... <...>
Эту пору весеннюю, раннюю Одиноко встречаю вдали... Ах, прильнуть бы, послухать дыхание, Поглядеть в заревое сияние Милой мати - родимой земли!
("На чужбине далёко от родины...")
В мифопоэтике новокрестьян, их целостной мифопоэтической модели мира центральным является миф о земном рае, воплощенный через библейскую образность. Лейтмотивными здесь выступают мотивы сада (у Клычкова - "потаенного сада"), вертограда; символы, связанные с жатвой, сбором урожая (Клюев: "Мы - жнецы вселенской нивы..."). Мифологема пастуха, восходящая к образу евангельского пастыря, скрепляет творчество каждого из них. Себя новокрестьяне называли пастухами (Есенин: "Я пастух, мои палаты - / Межи зыбистых полей"), а поэтическое творчество уподобляли пастушеству (Клюев: "Златороги мои олени, / табуны напевов и дум").
Народно-христианские представления о цикличность жизни и смерти можно отыскать в творчестве каждого из новокрестьян. Для Клычкова и его персонажей, ощущающих себя частицей единой Матери-природы, находящихся с пей в гармоническом родстве, и смерть есть нечто естественное, словно смена времен года или таянье "изморози весной", как определил смерть Клюев. По Клычкову, умереть - значит "уйти в нежить, как корни в землю". В его творчестве смерть представляется не литературно-традиционным образом отвратительной старухи с клюкой, а привлекательной труженицы-крестьянки:
Уставши от дневных хлопот, Как хорошо полой рубашки Смахнуть трудолюбивый пот, Подвинуться поближе к чашке... <...>
Как хорошо, когда в семье.
Где сын - жених, а дочь - невеста,
Уж не хватает на скамье
Под старою божницей места...
Тогда, избыв судьбу, как все,
Не в диво встретить смерть под вечер,
Как жницу в молодом овсе
С серпом, закинутом на плечи.
("Уставши от дневных хлопот...")
В 1914-1917 гг. Клюев создает цикл из 15 стихотворений "Избяные песни", посвященный памяти умершей матери. Сам сюжет: смерть матери, ее погребение, погребальные обряды, плач сына, посещение матерью родного дома, ее помощь крестьянскому миру - отражает гармонию земного и небесного. (Ср. у Есенина: "Я знаю: другими очами / Умершие чуют живых".) Цикличность жизни и смерти подчеркнута и композиционно: после девятой главы (соответствующей девятому поминальному дню), наступает пасхальный праздник - скорбь преодолевается.
Поэтическая практика новокрестьян уже на раннем этапе позволяла выделить такие общие в их творчестве моменты, как поэтизация крестьянского труда (Клюев: "Поклон вам, труд и пот!") и деревенского быта; зоо-, флоро- и антропоморфизм (антропоморфизация природных явлений составляет одну из характерных особенностей мышления фольклорными категориями); чуткое ощущение своей неразрывной связи с миром живого:
Плач дитяти через поле и реку, Петушиный крик, как боль, за версты, И паучью поступь, как тоску, Слышу я сквозь наросты коросты.
(Я. А. Клюев, "Плач дитяти через поле и реку...")
Крестьянские поэты первыми в отечественной литературе возвели деревенский быт на недосягаемый прежде уровень философского осмысления общенациональных основ бытия, а простую деревенскую избу в высшую степень красоты и гармонии. Изба уподобляется Вселенной, а ее архитектурные детали ассоциируются с Млечным путем:
Беседная изба - подобие вселенной: В ней шолом - небеса, полати - Млечный путь, Где кормчему уму, душе многоплачевной Под веретенный клир усладно отдохнуть.
(Я. А. Клюев, "Где пахнет кумачом - там бабьи посиделки...")
Они опоэтизировали ее живую душу:
Изба-богатырица, Кокошник вырезной, Оконце, как глазница, Подведено сурьмой.
(Н. А. Клюев, "Изба-богатырица...")
Клюевский "избяной космос" - не нечто отвлеченное: он замкнут в круг ежечасных крестьянских забот, где все достигается трудом и потом. Печь-лежанка - его непременный атрибут, и как все клюевские образы, его не следует понимать упрощенно однозначно. Печь, как и сама изба, как всё в избе, наделена душой (не случаен эпитет "духовидица") и приравнена, наряду с Китоврасом и ковригой, к "золотым столпам России" ("В шестнадцать - кудри да посиделки..."). Клюевский образ избы получает дальнейшую трансформацию в творческой полемике автора с пролетарскими поэтами и лефовцами (в частности, с Маяковским). Иногда это диковинный огромный зверь: "На бревенчатых тяжких лапах / Восплясала моя изба" ("Меня хоронят, хоронят..."). В других случаях это уже не просто жилище землепашца, но вещая Изба - пророк, оракул: "Простой, как мычание, и облаком в штанах казинетовых / Не станет Россия - так вещает Изба" ("Маяковскому грезится гудок над Зимним...").
Поэтом "золотой бревенчатой избы" провозгласил себя Есенин (см. "Спит ковыль. Равнина дорогая..."). Поэтизирует крестьянскую избу в "Домашних песнях" Клычков. Клюев в цикле "Поэту Сергею Есенину" настойчиво напоминает "младшему брату" его истоки: "Изба - писательница слов - / Тебя взрастила не напрасно..." Исключение здесь составляет лишь Петр Васильевич Орешин (1887-1938) с его интересом к социальным мотивам, продолжающий в крестьянской поэзии некрасовскую тему обездоленного русского мужика (не случаен эпиграф из Н. А. Некрасова к его сборнику "Красная Русь"). Орешинские "избы, крытые соломою" являют собой картину крайней бедности и запустения, в то время как в творчестве, например, Есенина и этот образ эстетизирован: "Под соломой-ризою / Выструги стропил, / Ветер плесень сизую / Солнцем окропил" ("Край ты мой заброшенный..."). Едва ли не впервые появляющийся в творчестве Орешина эстстизированный образ крестьянской избы связан с предчувствием / свершением революции: "Как стрелы, свищут зори / Над Солнечной Избой".
Для крестьянина-землепашца и крестьянского поэта такие понятия, как мать-землица, изба, хозяйство суть понятия одного этического и эстетического ряда, одного нравственного корня. Исконно народные представления о физическом труде как основе основ крестьянской жизни утверждаются в известном стихотворении С. А. Есенина "Я иду долиной...":
К черту я снимаю свой костюм английский. Что же, дайте косу, я вам покажу - Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий, Памятью деревни я ль не дорожу?
Для Н. А. Клюева существует:
Радость видеть первый стог, Первый сноп с родной полоски. Есть отжиночный пирог Па меже, в тени березки...
("Радость видеть первый стог...")
Краеугольный камень миропонимания новокрестьянских поэтов - взгляд на крестьянскую цивилизацию как духовный космос нации. Наметившись в клюевском сборнике "Лесные были" (1913), укрепившись в его книге "Мирские думы" (1916) и цикле "Поэту Сергею Есенину" (1916-1917), он предстает различными своими гранями в двухтомном "Песнослове" (1919), а впоследствии достигает пика остроты и оборачивается безутешным надгробным плачем по распятой, поруганной России в позднем творчестве Клюева, сближаясь с ремизовским "Словом о погибели земли Русской". Эта доминанта клюевского творчества воплощается через мотив двоемирия: совмещения, а чаще противопоставления друг другу двух пластов, реального и идеального, где идеальный мир - патриархальная старина, мир девственной, удаленной от губительного дыхания города природы, или мир Красоты. Приверженность идеалу Красоты, уходящему корнями в глубины народного искусства, крестьянские поэты подчеркивают во всех своих этапных произведениях. "Не железом, а Красотой купится русская радость" - не устает повторять Н. А. Клюев вслед за Ф. М. Достоевским.
Одна из важнейших особенностей творчества новокрестьян заключается в том, что тема природы в их произведениях несет важнейшую не только смысловую, но концептуальную нагрузку, раскрываясь через универсальную многоаспектную антитезу "Природа - Цивилизация" с ее многочисленными конкретными оппозициями: "народ - интеллигенция", "деревня - город", "природный человек - горожанин", "патриархальное прошлое - современность", "земля - железо", "чувство - рассудок" и т.д.
Примечательно, что в есенинском творчестве отсутствуют городские пейзажи. Осколки их - "скелеты домов", "продрогший фонарь", "московские изогнутые улицы" -единичны, случайны и не складываются в цельную картину. "Московский озорной гуляка", вдоль и поперек исходивший "весь тверской околоток", не находит слов для описания месяца па городском небосклоне: "А когда ночью светит месяц, / Когда светит... черт знает как!" ("Да! Теперь решено. Вез возврата...").
Последовательным аптиурбанистом выступает в своем творчестве Александр Ширяевец (Александр Васильевич Абрамов, 1887-1924):
Я - в Жигулях, в Мордовии, на Вытегре!.. Я слушаю былинные ручьи!.. Пусть города наилучшие кондитеры Мне обливают в сахар куличи -
Я не останусь в логовище каменном! Мне холодно в жару его дворцов! В поля! на Брынь! к урочищам охаянным! К сказаньям дедов - мудрых простецов!
("Я - в Жигулях, в Мордовии, на Вытегре!..")
В творчестве новокрестьян образ Города приобретает качества архетипа. В своем многостраничном трактате "Каменно-Железное Чудище" (т.е. Город), законченном к 1920 г. и до сих пор не опубликованном полностью, А. Ширяевец наиболее полно и всесторонне выразил целевую установку новокрестьянской поэзии: возвратить литературу "к чудотворным ключам Матери-Земли". Начинается трактат легендой-апокрифом о бесовском происхождении Города, сменяемой затем сказкой-аллегорией о юном Городке (затем - Городе), сыне Глупой Поселянки и продувного Человека, в угоду дьяволу неукоснительно исполняющем предсмертный наказ родителя "приумножай!", так что дьявол "пляшет и хрюкает на радостях, насмехаясь над опоганенной землей". Бесовское происхождение Города подчеркивает Н. А. Клюев: "Город-дьявол копытами бил, / Устрашая нас каменным зевом..." ("Из подвалов, из темных углов..."). А. С. Клычков в романе "Сахарный немец" (1925), продолжая ту же мысль, утверждает тупиковость, бесперспективность пути, которым идет Город, - в нем нет места Мечте:
"Город, город! Под тобой и земля не похожа на землю... Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь но лугу в мыта..."
Отчетливые антиурбанистические мотивы видны и в клюевском идеале Красоты, берущем начало в народном искусстве, выдвигаемом поэтом в качестве связующего звена между прошлым и будущим. В настоящем, в реалиях железного века, Красота растоптана и поругана ("Свершилась смертельная кража, / Развенчана Мать-Красота!"), и потому звенья прошлого и будущего распаялись. Но вера в мессианскую роль России пронизывает все творчество Н. А. Клюева:
В девяносто девятое лето Заскрипит заклятый замок И взбурлят рекой самоцветы Ослепительных вещих строк.
Захлестнет певучая пена Холмогорье и Целебей, Решетом наловится Вена Серебристых слов-карасей!
("Я знаю, родятся песни...")
Именно новокрестьянские поэты в начале XX в. громко провозгласили: природа - сама по себе величайшая эстетическая ценность. На национальной основе С. А. Клычков сумел построить яркую метафорическую систему природного равновесия, органически уходящую в глубь народного поэтического мышления.
"Нам вес кажется, что в мире одни мы только стоим на ногах, а все остальное или ползает перед нами на брюхе, или стоит бессловесным столбом, тогда как на самом-то деле совсем и не так!.. <...> В мире есть одна только тайна: в нем нет ничего неживого!.. Потому люби и ласкай цветы, деревья, разную рыбу жалей, холь дикого зверя и лучше обойди ядовитого гада!.." - пишет С. А. Клычков в романе "Чертухинский балакирь" (1926).
Но если в стихотворениях клюевского сборника "Львиный хлеб" наступление "железа" па живую природу - еще не ставшее страшной реальностью предощущение, предчувствие ("Зачураться бы от наслышки / Про железный нс-угомон!"), то в образах его "Деревни", "Погорельщины", "Песни о Великой Матери" - это уже трагическая для крестьянских поэтов реальность. В подходе к данной теме отчетливо видна дифференцированность творчества новокрестьян. С. Л. Есенин и П. В. Орешин, хотя и непросто, мучительно, через боль II кровь, готовы были увидеть будущее России, говоря есенинскими словами, "через каменное и стальное". Для II. А. Клюева, А. С. Клычкова, А. Ширяевца, которые находились во власти концепции "мужицкого рая", идею будущего вполне воплощало патриархальное прошлое, русская седая старина с ее сказками, легендами, поверьями.
"Не люблю я современности окаянной, уничтожающей сказку, - признавался А. Ширяевец в письме к В. Ф. Ходасевичу (1917), - а без сказки какое житье на свете?"
Для Н. А. Клюева уничтожение сказки, легенды, разрушение сонма мифологических персонажей - невосполнимая потеря:
Как белица, платок по брови, Туда, где лесная мгла, От полавочных изголовий Неслышно сказка ушла. Домовые, нежити, мавки - Только сор, заскорузлый прах...
("Деревня")
Свои духовные ценности, идеал изначальной гармонии с миром природы новокрестьянские поэты отстаивали в полемике с пролеткультовскими теориями технизации и машинизации мира. Индустриальные пейзажи "статьных соловьев", в которых, по словам Клюева, "огонь подменен фальцовкой и созвучья - фабричным гудком", резко контрастировали с лирикой природы, создаваемой крестьянскими поэтами.
"Трудно понимают меня бетонные и турбинные, вязнут они в моей соломе, угарно им от моих избяных, кашных и коврижных миров", - писал Н. С. Клюев в письме к С. М. Городецкому в 1920 г.
Представители железного века отринули все "старое": "Старая Русь повешена, / И мы - ее палачи..." (В. Д. Александровский); "Мы - разносчики новой веры, / красоте задающей железный тон. / Чтоб природами хилыми не сквернили скверы, / в небеса шарахаем железобетон" (В. В. Маяковский). Со своей стороны, новокрсстьяне, которые видели главную причину зла в отрыве от природных корней, народного мировосприятия, национальной культуры, встали на защиту этого "старого". Пролетарские поэты, отстаивая коллективное, отрицали индивидуально-человеческое, все то, что делает личность неповторимой; высмеивали такие категории, как душа, сердце; декларировали: "Мы все возьмем, мы все познаем, / Пронижем глубину до дна..." (М. П. Герасимов, "Мы"). Крестьянские поэты утверждали противоположное: "Все познать, ничего не взять / Пришел в этот мир поэт" (С. А. Есенин, "Кобыльи корабли"). Конфликт "природы" и "железа" закончился победой последнего. В заключительном стихотворении "Поле, усеянное костями..." из сборника "Львиный хлеб" Н. А. Клюев дает страшную, воистину апокалипсическую панораму "железного века", неоднократно определяя его через эпитет "безликое": "Над мертвою степью безликое что-то / Родило безумие, тьму, пустоту..." Мечтая о времени, при котором "не будет несен при молот, про невидящий маховик" ("Придет караван с шафраном..."), Клюев высказал свое сокровенное, пророческое: "Грянет час, и к мужицкой лире / Припадут пролетарские дети".
К началу XX в. Россия подошла страной крестьянского земледелия, основанного на более чем тысячелетней традиционной культуре, отшлифованной в ее духовнонравственном содержании до совершенства. В 1920-е гг. уклад русской крестьянской жизни, бесконечно дорогой крестьянским поэтам, па их глазах стал рушиться. Болью за скудеющие истоки жизни пронизаны относящиеся к этому времени письма С. А. Есенина, внимательное прочтение которых еще предстоит исследователям; произведения Н. А. Клюева, романы С. А. Клычкова. Свойственное ранней лирике этого "певца небывалой печали" ("Золотятся ковровые нивы...") трагическое мироощущение, усилившееся к 1920-м гг., достигает пика в его последних романах - "Сахарный немец", "Чертухинский балакирь", "Князь мира". Эти произведения, в которых показана абсолютная уникальность человеческого бытия, многие исследователи называют экзистенциальными.
Революция обещала осуществить вековую мечту крестьян: дать им землю. Крестьянская община, в которой поэты видели основу основ гармонического бытия, на короткое время была реанимирована, по деревням шумели крестьянские сходы:
Вот вижу я: воскресные сельчане У волости, как в церковь, собрались. Корявыми, немытыми речами Они свою обсуживают "жись".
(С. А. Есенин, "Русь советская")
Однако уже летом 1918 г. начинается планомерное разрушение основ крестьянской общины, в деревню направляются продотряды, а с начала 1919 г. вводится система продразверстки. Миллионы крестьян погибают в результате военных действий, голода и эпидемий. Начинается прямой террор против крестьянства - политика раскрестьянивания, со временем принесшая страшные плоды: вековечные устои русского крестьянского хозяйствования были разрушены. Крестьяне яростно восставали против непомерных поборов: Тамбовское (Антоновское) восстание, Вешенское на Дону, восстание воронежских крестьян, сотни им подобных, но меньших масштабами крестьянских выступлений - страна проходила очередную трагическую полосу своей истории. Духовно-нравственные идеалы, накопленные сотнями поколений предков и казавшиеся незыблемыми, были подорваны. Еще в 1920 г. на съезде учителей в Вытегре Клюев с надеждой говорил о народном искусстве:
"Надо быть повнимательней ко всем этим ценностям, и тогда станет ясным, что в Советской Руси, где правда должна стать фактом жизни, должны признать великое значение культуры, порожденной тягой к небу..." ("Слово к учителям о ценностях народного искусства", 1920).
Однако уже к 1922 г. иллюзии были развеяны. Убежденный в том, что поэзия народа, воплощенная в творчестве крестьянских поэтов, "при народовластии должна занимать самое почетное место", он с горечью видит, что все оборачивается иначе:
"Порывая с нами, Советская власть порываете самым нежным, с самым глубоким в народе. Нам с тобою нужно принять это как знамение - ибо Лев и Голубь не простят власти греха ее", - писал Н. Л. Клюев С. Л. Есенину в 1922 г.
В результате социальных экспериментов па глазах крестьянских поэтов, вовлеченных в трагический конфликт с эпохой, началось невиданное крушение самого для них дорогого - традиционной крестьянской культуры, народных основ жизни и национального сознания. Писатели получают ярлык "кулацких", в то время как одним из главных лозунгов жизни страны становится лозунг "Ликвидация кулачества как класса". Оболганные и оклеветанные, поэты-сопротивленцы продолжают работать, и не случайно одно из центральных стихотворений Клюева 1932 г. с его прозрачной метафорической символикой, адресованное руководителям литературной жизни страны, носит название "Клеветникам искусства":
Я гневаюсь на вас и горестно браню,
Что десять лет певучему коню,
Узда алмазная, из золота копыта,
Попона же созвучьями расшита,
Вы не дали и пригоршни овса
И не пускали в луг, где пьяная роса
Свежила б лебедю надломленные крылья...
В наступившем тысячелетии нам суждено по-новому вчитаться в произведения новокрестьянских писателей, ибо они отражают духовно-нравственные, философские, социальные аспекты национального сознания первой половины XX в. В них заложены истинные духовные ценности и подлинно высокая нравственность; в них веяние духа высокой свободы - от власти, от догмы. В них утверждается бережное отношение к человеческой личности, отстаивается связь с национальными истоками, народным искусством как единственно плодотворный путь творческой эволюции художника.
Понятие «крестьянская поэзия» вошедшее в историко-литературный обиход, объединяет поэтов условно и отражает только некоторые общие черты, присущие их миропониманию и поэтической манере. Единой творческой школы с единой идейной и поэтической программой они не образовали. Как жанр «крестьянская поэзия» сформировалась в середине XIX века. Ее крупнейшими представителями были Алексей Васильевич Кольцов, Иван Саввич Никитин и Иван Захарович Суриков. Они писали о труде и быте крестьянина, о драматических и трагических коллизиях его жизни. В их творчестве отразилась и радость слияния тружеников с миром природы, и чувство неприязни к жизни душного, шумного, чуждого живой природе города.
Крестьянская поэзия всегда имела успех у читающей публики. При издании стихотворения обычно указывалось происхождение авторов. А всплеск интереса к народной жизни тут же отзывался поиском самородков. Собственно, слово это, «самородок», было введено в литературный обиход как бы для оправдания поэтов из народа, которых еще называли «поэты-самоучки».
В начале ХХ века «крестьянские поэты» объединились в Суриковский литературно-музыкальный кружок, который издавал сборники, альманахи. Важную роль в нем сыграли Спиридон Дмитриевич Дрожжин, Филипп Степанович Шкулев, и Егор Ефимович Нечаев. В 1910-е годы в литературу входит новое поколение поэтов из крестьянской среды. В печати появляются сборники Сергея Антоновича Клычкова (Лешенкова), Николая Алексеевича Клюева, первые произведения Александра Васильевича Ширяевцева (Абрамова) и Петра Васильевича Орешина. В 1916 году выходит сборник стихов Есенина «Радуница».
В ту эпоху «русский селянин» – разве что ресторанная экзотика или артистическая поза. Ее с гордостью принял Клюев, проклинавший «дворянское вездесущие» в своих письмах к Блоку; ее примерил щеголем молодой Есенин, ряженый под пастушка, в голубой шелковой рубахе навыпуск, с серебряным поясом, бархатных штанах и высоких сафьяновых сапогах. Но они были сочувственно встречены критикой как посланцы в литературу русской деревни, выразители ее поэтического самосознания. Впоследствии советская критика заклеймила «крестьянскую поэзию» как «кулацкую».
Традиционный взгляд позднейшей критики на «крестьянскую поэзию» хорошо иллюстрирует характеристика, данная «Литературной энциклопедией» наиболее яркому представителю этого направления – Есенину: «Представитель деклассирующихся групп деревенского зажиточного крестьянства, кулачества… Есенин идет от вещной конкретности натурального хозяйства, на почве которого он вырос, от антропоморфизма и зооморфизма примитивной крестьянской психологии. Религиозность, окрашивающая многие из его произведений, также близка примитивно-конкретной религиозности зажиточного крестьянства».
«Крестьянская поэзия» пришла в русскую литературу на сломе веков. То было время предчувствия социального распада и полной анархии смыслов в искусстве, поэтому в творчестве «крестьянских поэтов» можно наблюдать некий дуализм. Это мучительное желание перейти в другую жизнь, стать тем, кем не был рожден, вечно чувствуя себя поэтому уязвленным. Так страдали все они, поэтому бежали из любимых деревень в города, которые ненавидели. Но знание крестьянского быта, устного поэтического творчества народа, глубоко национальное ощущение близости к родной природе составили сильную сторону лирики «крестьянских поэтов».
Писатели-демократы дали огромный
материал к познанию экономического
быта… психологических особенностей
народа… изобразили его нравы, обычаи,
его настроения и желания.
М. Горький
В 60-е годы XIX века становление реализма как сложного и разнообразного явления связано с углублением литературы в освещение крестьянского бытописания, во внутренний мир личности, в духовную жизнь народа. Литературный процесс реализма представляет собой выражение различных граней жизни и вместе с тем стремление к новому гармоническому синтезу, слиянию с поэтической стихией народного творчества. Художественный мир России с его самобытным, высокодуховным, исконно национальным искусством народной поэзии постоянно вызывал пристальный интерес литературы. Писатели обращались к художественному осмыслению народной морально-нравственной и поэтической культуры, эстетической сущности и поэтики народного творчества, а также фольклору как целостному народному миросозерцанию.
Именно народные начала явились исключительным фактором, определяющим в некоторой степени пути развития русской литературы второй половины XIX века и особенно русской демократической прозы. Фольклор и этнография в литературном процессе времени становятся тем явлением, которое определяет эстетический характер многих произведений 1840-1860-х годов.
Тема крестьянства пронизывает всю русскую литературу XIX века. Литература углубляется в освещение крестьянского бытописания, во внутренний мир и национальный характер народа. В произведениях В.И. Даля, Д.В. Григоровича, в «Записках охотника» И.С. Тургенева, в «Очерках из крестьянского быта» А.Ф. Писемского, в рассказах П.И. Мельникова-Печерского, Н.С. Лескова, раннего Л.Н. Толстого, П.И. Якушкина, С.В. Максимова, в русской демократической прозе 60-х годов и вообще в русском реализме второй половины XIX века запечатлелось стремление к воссозданию картин народной жизни.
Уже в 1830-1840-х годах появляются первые труды по собственно этнографическому изучению русского народа: собрания песен, сказок, пословиц, преданий, описание нравов и обычаев старины, народного искусства. Множество песенного и иного фольклорно-этнографического материала появляется в журналах. В эту пору этнографические изыскания, как отмечал известный литературовед и критик XIX века А.Н. Пыпин, исходят из сознательного намерения изучить в содержании народной жизни и преданиях старины истинный характер народа в его подлинных выражениях.
Собирание этнографических материалов в последующие 50-е годы «приняло размеры поистине грандиозные». Этому способствовало влияние Русского географического общества, Московского общества истории и древностей, ряд научных, в том числе и литературных, экспедиций 50-х годов, а также возникший в 60-х годах новый орган народных изучений - Московское общество любителей естествознания, антропологии и этнографии.
Велика роль выдающегося фольклориста-собирателя П.В. Киреевского. Уже в 30-е годы XIX века ему удалось создать своеобразный собирательский центр и привлечь к изучению и собиранию фольклора своих выдающихся современников - до А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя включительно. Песни, былины и духовные стихи, опубликованные Киреевским, явились первым монументальным собранием русского фольклора.
В сборнике песен Киреевский писал: «Кто не слыхал русской песни еще над своей колыбелью и кого ее звуки не провожали во всех переходах жизни, у того, разумеется, сердце не встрепенется при ее звуках: она не похожа на те звуки, на которых душа ее выросла, либо она будет ему непонятна как отголосок грубой черни, с которой он ничего не чувствует в себе общего; либо, если в ней есть особенный музыкальный талант, она будет ему любопытна как нечто самобытное и странное…» 1 . Отношение к народной песне, в котором воплотились и личные склонности, и идейные убеждения, обусловило его обращение к практической работе над собиранием русских песен.
Любовь к русской песне объединит впоследствии и членов «молодой редакции» журнала «Москвитянин», о ней будут писать С.В. Максимов, П.И. Якушкин, Ф.Д. Нефедов, песенный жанр народной поэзии войдет органично в их литературное творчество.
В «Москвитянине» публиковались песни, сказки, описания отдельных обрядов, корреспонденции, статьи о фольклоре и народном быте.
М.П. Погодин, редактор журнала, литератор и видный общественный деятель, с исключительной настойчивостью выдвигал задачи собирания памятников народного творчества и народного быта, интенсивно вербовал собирателей из разных слоев общества, привлекал их к участию в журнале. Содействовал он и первым шагам на этом поприще П.И. Якушкина.
Особую роль в развитии этнографических интересов писателей сыграла «молодая редакция» журнала «Москвитянин» во главе с А.Н. Островским. В состав «молодой редакции» в разное время вошли: А.А. Григорьев, Е. Эндельсон, Б. Алмазов, М. Стахович, Т. Филиппов, А.Ф. Писемский и П.И. Мельников-Печерский.
Уже в 40-х-начале 50-х годов русская литература обращается более углубленно к крестьянской теме. В литературном процессе времени занимает ведущее место натуральная школа 2 .
НАТУРАЛЬНАЯ ШКОЛА — обозначение существовавшего в 40-50-е годы XIX века вида русского реализма (по определению Ю.В. Манна), преемственно связанного с творчеством Н.В. Гоголя и развивавшего его художественные принципы. К натуральной школе относят ранние произведения И.А. Гончарова, Н.А. Некрасова, И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, А.И. Герцена, Д.В. Григоровича, В.И. Даля, А.Н. Островского, И.И. Панаева, Я.П. Буткова и др. Главным идеологом натуральной школы был В.Г. Белинский, развитию ее теоретических принципов содействовали также В.Н. Майков, А.Н. Плещеев и др. Представители группировались вокруг журналов «Отечественные записки» и позднее «Современник». Программными для натуральной школы стали сборники «Физиология Петербурга» (ч. 1-2, 1845) и «Петербургский сборник» (1846). В связи с последним изданием возникло и само название.
Ф.В. Булгарин («Северная пчела», 1846, № 22) употребил его с целью дискредитации писателей нового направления; Белинский, Майков и другие взяли это определение, наполнив его позитивным содержанием. Наиболее четко новизна художественных принципов натуральной школы выразилась в «физиологических очерках» — произведениях, ставящих своей целью предельно точное фиксирование определенных социальных типов («физиологии» помещика, крестьянина, чиновника), их видовых отличий («физиологии» петербургского чиновника, московского чиновника), социальных, профессиональных и бытовых особенностей, привычек, достопримечательностей и т.д. Стремлением к документальности, к точной детали, использованием статистических и этнографических данных, а подчас и внесением биологических акцентов в типологию персонажей «физиологический очерк» выражал тенденцию известного сближения образного и научного сознания в эту пору и… содействовал расширению позиций реализма. Вместе с тем неправомерно сведение натуральной школы к «физиологиям», т.к. над ними возвышались другие жанры — роман, повесть 3 .
Писатели натуральной школы - Н.А. Некрасов, Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, А.И. Герцен, Ф.М. Достоевский - известны учащимся. Однако, говоря об этом литературном явлении, следует рассмотреть и таких, остающихся за пределами литературного образования школьников писателей, как В.И. Даль, Д.В. Григорович, А.Ф. Писемский, П.И. Мельников-Печерский, с творчеством которых учащиеся не знакомы, а в их произведениях разрабатывается крестьянская тема, являясь началом литературы из крестьянского быта, продолженная и развитая беллетристами-шестидесятниками. Знакомство с творчеством этих писателей представляется необходимым и углубляет знания школьников о литературном процессе.
В 1860-е годы крестьянская стихия наиболее широко проникает в культурный процесс эпохи. В литературе утверждается «народное направление» (термин А.Н. Пыпина). Крестьянские типы и народный образ жизни полновластно входят в русскую литературу.
Свой особый вклад в изображение народной жизни внесла русская демократическая проза, представленная в литературном процессе творчеством Н.Г. Помяловского 4 , В.А. Слепцова, Н.В. Успенского, А.И. Левитова, Ф.М. Решетникова, П.И. Якушкина, С.В. Максимова. Войдя в литературный процесс в период революционной ситуации в России и в послереформенную эпоху, она отразила новый подход к изображению народа, высветила реальные картины его жизни, стала «знамением времени» , воссоздала в русской литературе крестьянский мир в переломный исторический момент, запечатлев различные тенденции развития реализма 5 .
Появление демократической прозы было вызвано изменившимися историческими и социальными обстоятельствами, общественно-политическими условиями жизни России второй половины XIX века, приходом в литературу писателей, для которых «изучение народной жизни сделалось потребностью» (А.Н. Пыпин) 6 . Писатели-демократы самобытно отразили дух эпохи, ее стремления и надежды. Они, как писал А.М. Горький, «дали огромный материал к познанию экономического быта, психологических особенностей народа… изобразили его нравы, обычаи, его настроение и желания» 7 .
Свои впечатления шестидесятники черпали из глубины народной жизни, из непосредственного общения с русским мужиком. Крестьянство как главная общественная сила России, определяющая в ту пору понятие народ, стало основной темой их творчества. Писатели-демократы создали в своих очерках и рассказах обобщенный образ народной России. Они создали в русской литературе свой особый социальный мир, свою эпопею народной жизни. «Вся голодная и забитая Россия, оседлая и бродячая, разоренная крепостническим хищничеством и разоряемая хищничеством буржуазным, пореформенным, отразилась, как в зеркале, в демократической очерковой литературе 60-х годов…» 8 .
Для произведений шестидесятников характерны круг родственных тем и проблем, общность жанров и структурно-композиционное единство. Вместе с тем каждый из них - творческая индивидуальность, у каждого можно заметить свой особый стиль. Горький назвал их «разнообразно и размашисто талантливыми людьми».
Писатели-демократы в очерках и рассказах воссоздали художественную эпопею жизни крестьянской Руси, сближаясь и индивидуально разъединяясь в своем творчестве в изображении народной темы.
Их произведения отразили самое существо важнейших процессов, которые составили содержание русской жизни в 60-е годы. Известно, что мера исторической прогрессивности каждого писателя измеряется степенью его сознательного или стихийного приближения к демократической идеологии, отражающей интересы русского народа. Однако демократическая беллетристика отражает не только идейно-социальные явления эпохи, она определенно и широко выходит за рамки идейно-идеологических тенденций. Проза шестидесятников включается в литературный процесс времени, продолжая традиции натуральной школы, соотносясь с художественным опытом Тургенева, Григоровича, что отразило своеобразное художественное освещение писателями-демократами народного мира, в том числе и этнографически точного описания быта.
Демократическая беллетристика с ее этнографической направленностью, выделившаяся из общего потока развития русской прозы, заняла определенное место в процессе становления отечественного реализма. Она обогатила его рядом художественных открытий, подтвердила необходимость для писателя использования новых эстетических принципов в отборе и освещении жизненных явлений в условиях революционной ситуации 1860-х годов, поставившей по-новому проблему народа в литературе.
Описание народного быта с достоверной точностью этнографического характера было замечено революционно-демократической критикой и выразилось в требованиях к литературе писать о народе «правду без всяких прикрас», а также «в верной передаче действительных фактов», «в обращении внимания на все стороны быта низших классов». Реалистическое бытописание было тесно связано с элементами этнографизма. Литература по-новому взглянула на жизнь крестьян и существующие условия их быта. По словам Н.А. Добролюбова, разъяснение этого дела стало уже не игрушкой, не литературной прихотью, а настоятельною потребностью времени. Писатели-шестидесятники самобытно отразили дух эпохи, ее стремления и надежды. Их творчество наглядно зафиксировало изменения в русской прозе, ее демократический характер, этнографическую направленность, идейно-художественное своеобразие и жанровое выражение.
В произведениях шестидесятников выделяется общий круг родственных тем и проблем, общность жанров и структурно-композиционное единство. Вместе с тем каждый их них - творческая индивидуальность, у каждого можно заметить свой индивидуальный стиль. Н.В. Успенский, В.А. Слепцов, А.И. Левитов, Ф.М. Решетников, Г.И. Успенский внесли свое понимание крестьянской жизни в литературу, каждый по-своему запечатлел народные картины.
Шестидесятники проявили глубокий народоведческий интерес. Демократическая литература стремилась к этнографизму и фольклоризму, к освоению народной жизни, сливалась с ней, проникала в народное сознание. Произведения шестидесятников были выражением житейского личного опыта изучения России и жизни народа. Они создали в русской литературе свой особый социальный мир, свою эпопею народной жизни. Быт русского общества дореформенной и пореформенной эпохи и, прежде всего, крестьянского мира - главная тема их творчества.
В 60-е годы продолжается поиск новых принципов художественного изображения народа. Демократическая проза дала образцы предельной для искусства правды отражения жизни, подтвердила необходимость новых эстетических принципов в отборе и освещении жизненных явлений. Суровое, «безыдеальное» изображение быта повлекло за собой изменение характера прозы, ее идейно-художественного своеобразия и жанрового выражения 9 .
Писатели-демократы были художниками-исследователями, бытописателями, в их творчестве художественная проза вступала в тесное соприкосновение с экономикой, с этнографией, с народознанием 10 в широком смысле слова, оперировала фактами и цифрами, была строго документальной, тяготела к бытописанию, оставаясь в то же время художественным изучением России. Беллетристы-шестидесятники не были только наблюдателями и регистраторами фактов, они старались понять и отразить социальные причины, породившие их. Бытописание вносило в их произведения ощутимую конкретность, жизненность, достоверность.
Естественно, писатели-демократы ориентировались на народную культуру, на традиции фольклора. В их творчестве произошло обогащение и углубление русского реализма. Расширилась демократическая тематика, литература обогатилась новыми фактами, новыми наблюдениями, чертами быта и нравов народной жизни, преимущественно крестьянской. Писатели при всей яркости творческих индивидуальностей были близки в выражении своих идейно-художественных тенденций, их объединяла идейная близость, художественные принципы, поиски новых тем и героев, разработка новых жанров, общие типологические черты.
Шестидесятники создавали свои художественные формы - жанры. Их проза была преимущественно рассказово-очерковой. Очерки и рассказы писателей появлялись в результате наблюдения и изучения ими жизни народа, его социального положения, быта и нравов. Многочисленные встречи на постоялых дворах, трактирах, на почтовых станциях, в вагонах поезда, в пути, на степной дороге определили и своеобразную специфику стиля их произведений: преобладание диалога над описанием, обилие искусно переданной народной речи, контактность рассказчика с читателем, конкретность и фактографичность, этнографическую точность, обращение к эстетике устного народного творчества, введение обильных фольклорных включений. В художественной системе шестидесятников проявились тяготение к бытописанию, жизненная конкретность, строгий документализм, объективная фиксация зарисовок и наблюдений, своеобразие композиции (распадение сюжета на отдельные эпизоды, сцены, эскизы), публицистичность, ориентация на народную культуру и традиции фольклора.
Рассказово-очерковая демократическая проза явилась закономерным явлением в литературном процессе 60-х годов. По мнению М.Е. Салтыкова-Щедрина, шестидесятники не претендовали на создание целостных, художественно-завершенных картин. Они ограничивались «отрывками, очерками, сценками, оставаясь порой на уровне фактов, но они готовили почву для новых литературных форм, более широко охватывающих многообразие окружающей жизни» 11 . В то же время в самой демократической беллетристике уже обозначались целостные картины крестьянской жизни, достигаемые идеей художественной связи очерков, стремлением к эпическим циклам («Степные очерки» А. Левитова, циклы Ф. Решетникова «Добрые люди», «Забытые люди», «Из путевых воспоминаний» и др., просвечивались контуры романа из народной жизни (Ф.М. Решетников), формировалась идейно-художественная концепция народа.
Рассказово-очерковая демократическая проза шестидесятых годов органично влилась в литературный процесс. Сама тенденция изображения народной жизни оказалась весьма перспективной. Традиции шестидесятников развивала отечественная литература последующих периодов: народническая беллетристика, очерки и рассказы Д.Н. Мамина-Сибиряка, В.Г. Короленко, А.М. Горького.
Термин “новокрестьянские” в современном литературоведении употребляется для того, чтобы отделить представителей новой формации – модернистов, которые обновляли русскую поэзию, опираясь на народное творчество, – от традиционалистов, подражателей и эпигонов поэзии Никитина, Кольцова, Некрасова, штампующих стихотворные зарисовки деревенских пейзажей в лубочно-патриархальном стиле.
Поэты, относившиеся к этой категории, развивали традиции крестьянской поэзии, а не замыкались в них. Поэтизация деревенского быта, нехитрых крестьянских ремесел и сельской природы являлись главными темами их стихов.
Основные черты новокрестьянской поэзии:
Любовь к “малой Родине”;
Следование вековым народным обычаям и нравственным традициям;
Использование религиозной символики, христианских мотивов, языческих верований;
Обращение к фольклорным сюжетам и образам, введение в поэтический обиход народных песен и частушек;
Отрицание “порочной” городской культуры, сопротивление культу машин и железа.
В конце XIX века из среды крестьян не выдвинулось сколько-нибудь крупных поэтов. Однако авторы, пришедшие тогда в литературу, во многом подготовили почву для творчества своих особо даровитых последователей. Идеи старой крестьянской лирики возрождались на ином, более высоком художественном уровне. Тема любви к родной природе, внимание к народному быту и национальному характеру определили стиль и направление поэзии нового времени, а раздумья о смысле человеческого бытия посредством образов народной жизни сделались в этой лирике ведущими.
Следование народнопоэтической традиции было присуще всем новокрестьянским поэтам. Но у каждого из них было и особо острое чувство к малой родине в ее щемящей, уникальной конкретности. Осознание собственной роли в ее судьбе помогало найти свой путь к воспроизведению поэтического духа нации.
На формирование новокрестьянской поэтической школы большое влияние оказало творчество символистов, и в первую очередь Блока и Андрея Белого, способствовавшее развитию в поэзии Клюева, Есенина и Клычкова романтических мотивов и литературных приемов, характерных для поэзии модернистов.
Вхождение новокрестьянских поэтов в большую литературу стало заметным событием предреволюционного времени. Ядро нового течения составили наиболее талантливые выходцы из деревенской глубинки – Н. Клюев, С. Есенин, С. Клычков, П. Орешин. Вскоре к ним присоединились А. Ширяевец и А. Ганин.
Осенью 1915 г., во многом благодаря усилиям С. Городецкого и писателя А. Ремизова, опекавшим молодых поэтов, была создана литературная группа “Краса”; 25 октября в концертном зале Тенишевского училища в Петрограде состоялся литературно-художественный вечер, где, как писал впоследствии Городецкий, “Есенин читал свои стихи, а кроме того, пел частушки под гармошку и вместе с Клюевым – страдания…”. Там же было объявлено об организации одноименного издательства (оно прекратило существование после выхода первого сборника).
Впрочем, говорить о каком-то коллективном статусе новокрестьянских поэтов было бы неправомерным. И хотя перечисленные авторы входили в группу “Краса”, а затем и в литературно-художественное общество “Страда” (1915–1917), ставшее первым объединением поэтов (по определению Есенина) “крестьянской купницы”, и пусть некоторые из них участвовали в “Скифах” (альманахе левоэсеровского направления, 1917–1918), но в то же время для большинства “новокрестьян” само слово “коллектив” являлось лишь ненавистным штампом, словесным клише. Их больше связывало личное общение, переписка и общие поэтические акции.
Поэтому о новокрестьянских поэтах, как указывает в своем исследовании С. Семенова, “правильнее было бы говорить как о целой поэтической плеяде, выразившей с учетом индивидуальных мирочувствий иное, чем у пролетарских поэтов, видение устройства народного бытия, его высших ценностей и идеалов – другое ощущение и понимание русской идеи”.
У всех поэтических течений начала XX века имелась одна общая черта: их становление и развитие происходило в условиях борьбы и соперничества, словно наличие объекта полемики было обязательным условием существования самого течения. Не минула чаша сия и поэтов “крестьянской купницы”. Их идейными противниками являлись так называемые “пролетарские поэты”.
Став после революции организатором литературного процесса, партия большевиков стремилась к тому, чтобы творчество поэтов было максимально приближено к массам. Самым важным условием формирования новых литературных произведений, который выдвигался и поддерживался партийной печатью, был принцип “одухотворения” революционной борьбы. “Поэты революции являются неумолимыми критиками всего старого и зовут вперед, к борьбе за светлое будущее Они зорко подмечают все характерные явления современности и рисуют размашистыми, но глубоко правдивыми красками В их творениях многое еще не отшлифовано до конца, …но определенное светлое настроение отчетливо выражено с глубоким чувством и своеобразной энергией”.
Острота социальных конфликтов, неизбежность столкновения противоборствующих классовых сил стали главными темами пролетарской поэзии, находя выражение в решительном противопоставлении двух враждебных станов, двух миров: “отжившего мира зла и неправды” и “подымающейся молодой Руси”. Грозные обличения перерастали в страстные романтические призывы, восклицательные интонации господствовали во многих стихах (“Беснуйтесь, тираны!..”, “На улицу!” и т. п.). Специфической чертой пролетарской поэзии (стержневые мотивы труда, борьбы, урбанизм, коллективизм) являлось отражение в стихах текущей борьбы, боевых и политических задач пролетариата.
Пролетарские поэты, отстаивая коллективное, отрицали все индивидуально-человеческое, все то, что делает личность неповторимой, высмеивали такие категории, как душа и т. д. Крестьянские поэты, в отличие от них, видели главную причину зла в отрыве от природных корней, от народного мировосприятия, находящего отражение в быту, самом укладе крестьянской жизни, фольклоре, народных традициях, национальной культуре.
Приятие революции новокрестьянскими поэтами эмоционально шло от их народных корней, прямой причастности к народной судьбе; они чувствовали себя выразителями боли и надежд “нищих, голодных, мучеников, кандальников вековечных, серой, убогой скотины” (Клюев), низовой, задавленной вековым гнетом Руси. И в революции они увидели прежде всего начало осуществления чаяний, запечатленных в образах “Китеж-града”, “мужицкого рая”.
В обещанный революционерами рай на земле верили поначалу и Пимен Карпов, и Николай Клюев, который после Октября становится даже членом РКП(б).
Фактом остаются и попытки сближения именно в 1918 году – апогее революционно-мессианских иллюзий – крестьянских литераторов с пролетарскими, когда делается попытка создать в Москве секцию крестьянских писателей при Пролеткульте.
Но даже в этот относительно небольшой исторический промежуток времени (1917–1919), когда, казалось, один революционный вихрь, одно вселенское чаяние, один “громокипящий” пафос врывались в творчество и пролетарских, и крестьянских поэтов, все же чувствовалась существенная мировоззренческая разница. В стихах “новокрестьян” было немало революционно-мессианских неистовств, мотивов штурма небес, титанической активности человека; но вместе с яростью и ненавистью к врагу сохранялась и идея народа-богоносца, и нового религиозного раскрытия своей высшей цели: “Невиданного Бога / Увидит мой народ”, – писал Петр Орешин в своем сборнике стихов “Красная Русь” (1918). Вот несколько риторическое, но точное по мысли выражение того, что по большому счету разводило пролетарских и крестьянских поэтов (при всех их “хулиганских” богоборческих срывах, как в есенинской “Инонии”).
Объявление в послереволюционное время пролетарской поэзии самой передовой поставило крестьянскую поэзию в положение второстепенной. А проведение в жизнь курса ликвидации кулачества как класса сделало крестьянских поэтов “лишними”. Поэтому группа новокрестьянских поэтов с начала 1920-х годов являлась объектом постоянных нападок, ядовитых “разоблачений” со стороны критиков и идеологов, претендовавших на выражение “передовой”, пролетарской позиции.
Так рушились иллюзии, исчезала вера крестьянских поэтов в большевистские преобразования, копились тревожные раздумья о судьбах родной деревни. И тогда в их стихах зазвучали мотивы не просто трагедии революционного распятия России, но и вины растоптавшего ее непутевого, разгульного, поддавшегося на подмены и соблазны дьявольских козней ее сына – ее собственного народа. Произошла адская подтасовка, когда светлые мечты народа соскользнули в темный, неистовый союз с дьявольской силой.
Н. Солнцева в своей книге “Китежский павлин” приходит к выводу, что именно крестьянские поэты в послеоктябрьские годы “приняли на себя крест оппозиции”. Однако не всё так однозначно.
В рецензии на вышеупомянутую книгу Л. Воронин заметил, что “творческие и жизненные судьбы Н. Клюева, А. Ширяевца. А. Ганина, П. Карпова, С. Клычкова, в общем-то, вписываются в эту концепцию. Однако рядом и другие новокрестьянские поэты: Петр Орешин с его гимнами новой, советской Руси, оставшиеся “за кадром” исследования Н. Солнцевой, вполне лояльные Павел Радимов, Семен Фомин, Павел Дружинин. Да и с “крамольным” Сергеем Есениным не так все просто. Ведь в те же годы, когда им была написана “Страна негодяев”, появились его поэмы “Ленин”, “Песнь о великом походе”, “Баллада о двадцати шести””.
По мнению А. Михайлова, “общественная дисгармония, к которой привела революция, явилась отражением целого клубка противоречий: идейных, социальных, экономических и других. Однако в задачу советских идеологов входило представить новое государственное устройство как единственно правильное, поэтому они стремились во что бы то ни стало перекодировать механизм национальной памяти. Чтобы предать прошлое забвению, носителей родовой памяти уничтожали. Погибли все новокрестьянские поэты – хранители национальных святынь”. Только А. Ширяевец, рано ушедший из жизни (1924), и С. Есенин не дожили до времен массовых репрессий, поглотивших их единомышленников.
Первым эта участь постигла А. Ганина. Осенью 1924 г. его в числе группы молодежи арестовывают по обвинению в принадлежности к “Ордену русских фашистов”. За улику принимаются найденные у Ганина при обыске тезисы “Мир и свободный труд – народам”, содержащие откровенные высказывания против существующего режима. Попытка выдать текст тезисов за фрагмент задуманного романа (списав тем самым криминал на счет отрицательного героя – “классового врага”) не удалась. Ганин был расстрелян в Бутырской тюрьме в числе семи человек, составляющих группу “ордена”, как его глава.
В апреле 1920 г. “за религиозные взгляды” был исключен из партии Н. Клюев. А после публикации поэмы “Деревня” (1927) он подвергся резкой критике за тоску по разрушенному сельскому “раю” и был объявлен “кулацким поэтом”. Затем последовала ссылка в Томск, где Клюев умирал от голода, продавал свои вещи, просил подаяния. Он писал М. Горькому и умолял помочь “кусочком хлебушка”. Осенью 1937 г. поэт был расстрелян в Томской тюрьме.
В разгар массовых репрессий погиб С. Клычков, чья поэзия избежала и опьянения Октябрем, и резкой, откровенно разочарованной реакции. Тем не менее, с конца 1920-х годов критики занесли его в разряд “певцов кулацкой деревни”, а в 1937 г. Клычков был арестован и сгинул бесследно.
Не смог избежать участи своих собратьев по литературному цеху даже П. Орешин, тот из новокрестьянских поэтов, кто, по выражению С. Семеновой, “один из всех как будто искренне, от души форсируя голос, побежал и за комсомолом, и за партией, и за трактором, довольно механически стыкуя поэзию родной природы (от которой он никогда не отказывался) и “новую красоту” колхозной деревни, не брезгуя и производственными агитками в виде сказов в стихах Последний его сборник “Под счастливым небом” (1937) состоял из препарированных, приглаженных стихотворений его предшествующих книг Но и такое “счастливое” совпадение с требованиями эпохи не отвело от поэта, когда-то дружно выступавшего в одной “крестьянской купнице”, десницы террора. “Под счастливым небом” 1937 года он был арестован и расстрелян”.
Из числа новокрестьянских поэтов уцелел в этой мясорубке лишь П. Карпов, который дожил до 1963 года и умер в полной безвестности. Его, правда, к данному течению можно отнести лишь с большой долей условности.
Новокрестьянская поэзия с полным правом может считаться неотъемлемой частью творческого наследия русского Серебряного века. Показательно, что крестьянская духовная нива оказалась значительно плодотворнее, чем пролетарская идеологическая почва, на яркие творческие личности. С. Семенова обращает внимание на “разительное отличие творческого результата: если пролетарская поэзия не выдвинула по-настоящему крупных мастеров слова, то крестьянская (раскрыла) первоклассный талант Клычкова – поэта и прозаика, замечательное дарование Орешина и Ширяевца, Ганина и Карпова А два поэта – Клюев и Есенин, будучи духовными и творческими лидерами “крестьянской купницы” и выразив точнее и совершеннее своих собратьев ее устремления, встали в ряд классиков русской литературы” (Там же.).
Добавлю, что из пролетарских поэтов можно вспомнить разве что Демьяна Бедного, агитационно-публицистическая поэзия которого в годы революции и гражданской войны была весьма популярной у народных масс. Но и это объясняется не столько ее качеством, сколько наличием, как сейчас модно говорить, большевистского “административного ресурса”, т. е. попросту пропаганды.
Николай Клюев
Николай Алексеевич Клюев, выступавший идеологом новокрестьянского течения в русской поэзии, был самым крупным и влиятельным, а возможно, и самым одаренным ее представителем. Его детство прошло на р. Вытегре в Олонецком крае (ныне Вологодская область), где мать поэта, известная сказительница, приобщила сына к местному фольклору и т. н. “отреченной” – раскольнической литературе. В его ранних стихах, имевших яркую религиозную окраску, чувствовалось влияние “гражданской лирики” народников. Многие образы поэт черпает из церковно-приходского обихода. Язык его произведений насыщен местечковыми словами и архаизмами. Позднее в стихах Клюева появилось стремление к поэтическому отображению деревенской жизни, поэтизации патриархальной старины, что поставило его в ряд новокрестьянских поэтов.
Революцию Клюев принял и даже стал членом РКП(б), в 1917–1919 гг. работал в большевистской газете Вытегры. Но в 1920 г. за “религиозные взгляды” был исключен из партии, а после опубликования поэм “Деревня” и “Мать-Суббота” объявлен “кулацким поэтом”. В 1934 г. Клюев был выслан из Москвы, а в 1937-м арестован и расстрелян в Томской тюрьме.
Пусть я в лаптях
Пусть я в лаптях, в сермяге серой, В рубахе грубой, пестрядной, Но я живу с глубокой верой В иную жизнь, в удел иной! Века насилья и невзгоды, Всевластье злобных палачей Желанье пылкое свободы Не умертвят в груди моей! Наперекор закону века, Что к свету путь загородил, Себя считать за человека Я не забыл! Я не забыл!
Ты все келейнее и строже, Непостижимее на взгляд… О, кто же, милостивый Боже, В твоей печали виноват? И косы пепельные глаже, Чем раньше, стягиваешь ты, Глухая мать сидит за пряжей - На поминальные холсты. Она нездешнее постигла, Как ты, молитвенно строга… Блуждают солнечные иглы По колесу от очага. Зимы предчувствием объяты, Рыдают сосны на бору; Опять глухие казематы Тебе приснятся ввечеру. Лишь станут сумерки синее, Туман окутает реку, - Отец, с веревкою на шее, Придет и сядет к камельку. Жених с простреленною грудью, Сестра, погибшая в бою, - Все по вечернему безлюдью Сойдутся в хижину твою. А Смерть останется за дверью, Как ночь, загадочно темна. И до рассвета суеверью Ты будешь слепо предана. И не поверишь яви зрячей, Когда торжественно в ночи Тебе – за боль, за подвиг плача - Вручатся вечности ключи.
Из цикла “Александру Блоку"
Я болен сладостным недугом - Осенней, рдяною тоской. Нерасторжимым полукругом Сомкнулось небо надо мной. Она везде, неуловима, Трепещет, дышит и живет: В рыбачьей песне, в свитках дыма, В жужжанье ос и блеске вод. В шуршанье трав – ее походка, В нагорном эхо – всплески рук, И казематная решетка - Лишь символ смерти и разлук. Ее ли космы смоляные, Как ветер смех, мгновенный взгляд… О, кто Ты: Женщина? Россия? В годину черную собрат! Поведай: тайное сомненье Какою казнью искупить, Чтоб на единое мгновенье Твой лик прекрасный уловить?
В златотканные дни сентября Мнится папертью бора опушка. Сосны молятся, ладан куря, Над твоей опустелой избушкой. Ветер-сторож следы старины Заметает листвой шелестящей, Распахни узорочье сосны, Промелькни за березовой чащей! Я узнаю косынки кайму, Голосок с легковейной походкой… Сосны шепчут про мрак и тюрьму, Про мерцание звезд за решеткой, Про бубенчик в жестоком пути, Про седые бурятские дали… Мир вам, сосны, вы думы мои, Как родимая мать, разгадали! В поминальные дни сентября Вы сыновнюю тайну узнайте И о той, что погибла любя, Небесам и земле передайте.
Прохожу ночной деревней, В темных избах нет огня, Явью сказочною, древней Потянуло на меня. В настоящем разуверясь, Стародавних полон сил, Распахнул я лихо ферязь, Шапку-соболь заломил. Свистнул, хлопнул у дороги В удалецкую ладонь, И, как вихорь, звонконогий Подо мною взвился конь. Прискакал. Дубровым зверем Конь храпит, копытом бьет, - Предо мной узорный терем, Нет дозора у ворот. Привязал гнедого к тыну; Будет лихо али прок, Пояс шелковый закину На точеный шеломок. Скрипнет крашеная ставня… “Что, разлапушка, – не спишь? Неспроста повесу-парня Знают Кама и Иртыш! Наши хаживали струги До Хвалынщины подчас, - Не иссякнут у подруги Бирюза и канифас …” Прояснилися избенки, Речка в утреннем дыму. Гусли-морок, вслипнув звонко, Искрой канули во тьму. Но в душе, как хмель, струится Вещих звуков серебро - Отлетевшей жаро-птицы Самоцветное перо.
Мне сказали, что ты умерла Заодно с золотым листопадом И теперь, лучезарно светла, Правишь горним, неведомым градом. Я нездешним забыться готов, Ты всегда баснословной казалась И багрянцем осенних листов Не однажды со мной любовалась. Говорят, что не стало тебя, Но любви иссякаемы ль струи: Разве зори – не ласка твоя, И лучи – не твои поцелуи?
Обозвал тишину глухоманью, Надругался над белым “молчи”, У креста простодушною данью Не поставил сладимой свечи. В хвойный ладан дохнул папиросой И плевком незабудку обжег, - Зарябило слезинками плёсо, Сединою заиндевел мох. Светлый отрок – лесное молчанье, Помолясь на заплаканный крест, Закатилось в глухое скитанье До святых, незапятнанных мест. Заломила черемуха руки, К норке путает след горностай… Сын железа и каменной скуки Попирает берестяный рай.
Рождество избы
От кудрявых стружек пахнет смолью, Духовит, как улей, белый сруб. Крупногрудый плотник тешет колья, На слова медлителен и скуп. Тёпел паз, захватисты кокоры, Крутолоб тесовый шоломок. Будут рябью писаны подзоры И лудянкой выпестрен конек. По стене, как зернь, пройдут зарубки: Сукрест, лапки, крапица, рядки, Чтоб избе-молодке в красной шубке Явь и сонь мерещились – легки. Крепкогруд строитель-тайновидец, Перед ним щепа как письмена: Запоет резная пава с крылец, Брызнет ярь с наличника окна. И когда очёсками кудели Над избой взлохматится дымок - Сказ пойдет о красном древоделе По лесам, на запад и восток.
Из цикла “Поэту Сергею Есенину"
Изба – святилище земли, С запечной тайною и раем, По духу росной конопли Мы сокровенное узнаем. На грядке веников ряды - Душа берез зеленоустых… От звезд до луковой гряды Всё в вещем шепоте и хрустах. Земля, как старище-рыбак, Сплетает облачные сети, Чтоб уловить загробный мрак Глухонемых тысячелетий. Предвижу я: как в верше сом, Заплещет мгла в мужицкой длани, - Золотобревный, Отчий дом Засолнцевеет на поляне. Пшеничный колос-исполин Двор осенит целящей тенью… Не ты ль, мой брат, жених и сын, Укажешь путь к преображенью? В твоих глазах дымок от хат, Глубинный сон речного ила, Рязанский маковый закат - Твои певучие чернила. Изба – питательница слов Тебя взрастила не напрасно: Для русских сел и городов Ты станешь Радуницей красной. Так не забудь запечный рай, Где хорошо любить и плакать! Тебе на путь, на вечный май, Сплетаю стих – матерый лапоть.
Сергей Клычков
Поэт, прозаик и переводчик Сергей Антонович Клычков (наст. фамилия Лешенков) родом из Тверской губернии. Учился в Московском университете. Уже в ранних поэтических сборниках “Песни” (1911) и “Потаенный сад” (1913) заявил о себе как о поэте новокрестьянского направления. Возрождая в отечественной лирике жанр народной песни, развивая мотивы русского предания и сказки, Клычков переосмыслял их в романтическо-символистском плане. С началом Первой мировой войны был призван в армию. В 1921 г. вернулся в Москву, работал в журнале “Красная новь” и издательстве “Круг”.
Революцию Клычков встретил с восторгом, продолжая разрабатывать свое фольклорно-романтическое направление. Но затем из его творчества уходят сказочность и напевность, появляются вечные, философские темы, мотивы прощания и тревоги за сохранность мира природы. С середины 1920-х гг. поэт обращается к прозе (написано 6 романов). Кампания борьбы с “кулацкой литературой” не миновала и Клычкова. Его последняя книжка стихов “В гостях у журавлей” (1930) была злобно встречена критикой. Клычков вынужден был заняться переводами. В 30-е годы выходят его переложения эпических произведений народов СССР. В июле 1937 г. Клычков был арестован и вскоре расстрелян.
За туманной пеленою, На реке у края Он пасет себе ночное, На рожке играя. Он сидит нога на ногу Да молсёт осоку… Звезд на небе много, много, Высоко, высоко. – Ай-люли! Ай-люли! Весь в серебряной пыли Месяц пал на ковыли! – Ай-люли! Да ай-люли! Задремал в осоке леший - Старичок преклонный… А в бору пылают клены От столетней плеши… А в тумане над лугами Сбилось стадо в кучу, И бычок бодает тучу Красными рогами.
Была над рекою долина, В дремучем лесу у села, Под вечер, сбирая малину, На ней меня мать родила… В лесной тишине и величьи Меня пеленал полумрак, Баюкало пение птичье, Бегущий ручей под овраг… На ягодах спелых и хмеле, Широко раскрывши глаза, Я слушал, как ели шумели, Как тучи скликала гроза… Мне виделись в чаще хоромы, Мелькали в заре терема, И гул отдаленного грома Меня провожал до дома. Ах, верно, с того я и дикий, С того-то и песни мои - Как кузов лесной земляники Меж ягод с игольем хвои…
Лель цветами все поле украсил, Все деревья листами убрал. Слышал я, как вчера он у прясел За деревнею долго играл… Он играл на серебряной цевне, И в осиннике смолкли щеглы, Не кудахтали куры в деревне, Лишь заря полыхала из мглы… На Дубне журавли не кричали, Сыч не ухал над чащей лесной, И стояла Дубравна в печали На опушке под старой сосной… Каждый год голубою весною Он плывет, как безвестный рыбак, И над нашей сторонкой лесною Виснет темень – туманы и мрак… Редко солнце из облака выйдет, Редко звезды проглянут в ночи, И не видел никто и не видит На кафтане узорном парчи… Невдомек и веселой молодке, Что сгоняет коров поутру, Чей же парус белеет на лодке, Чей же голос слыхать на ветру?.. Он плывет, и играет на луке Ранний луч золотою стрелой, Но не вспомнят о прадедах внуки, Не помянут отрады былой… Не шелохнут лишь сосны да ели, Не колыхнут вершины берез, И они лишь одни видят Леля, Обступая у берега плес…
Золотятся ковровые нивы И чернеют на пашнях комли… Отчего же задумались ивы, Словно жаль им родимой земли?.. Как и встарь, месяц облаки водит, Словно древнюю рать богатырь, И за годами годы проходят, Пропадая в безвестную ширь. Та же Русь без конца и без края, И над нею дымок голубой - Что ж и я не пою, а рыдаю Над людьми, над собой, над судьбой? И мне мнится: в предутрии пламя Пред бедою затеплила даль, И сгустила туман над полями Небывалая в мире печаль…
Над серебряной рекойПесня
На златом песочке…
Лада плавает в затоне, В очарованной тиши… На реке рыбачьи тони И стеною камыши… И в затоне, как в сулее, Словно в чаше средь полей, Ладе краше, веселее, Веселее и белей… В речку Лада окунулась, Поглядела в синеву, Что-то вспомнилось – взгрустнулось, Что не сбылось наяву… Будто камушки бросая, Лада смотрится в реку, И скользит нога босая Снова в реку по песку… Лада к ивушке присела, И над нею меж ветвей Зыбь туманная висела, Пел печально соловей… И волна с волной шепталась, И катились жемчуга, Где зарей она купалась По-за краю бочага. А вокруг нее русалки, Встав с туманами из вод, По кустам играли в салки И водили хоровод…
Душа моя, как птица, Живет в лесной глуши, И больше не родится На свет такой души. По лесу треск и скрежет: У нашего села Под ноги ели режет Железный змей-пила. Сожгут их в тяжких горнах, Как грешных, сунут в ад, А сколько бы просторных Настроить можно хат! Прости меня, сквозная Лесная моя весь, И сам-то я не знаю, Как очутился здесь, Гляжу в безумный пламень И твой целую прах За то, что греешь камень, За то, что гонишь страх! И здесь мне часто снится Один и тот же сон: Густая ель-светлица, В светлице хвойный звон, Светлы в светлице сени, И тепел дух от смол, Прилесный скат – ступени, Крыльцо – приречный дол, Разостлан мох дерюгой, И слились ночь и день, И сели в красный угол За стол трапезный – пень… Гадает ночь-цыганка, На звезды хмуря бровь: Где ж скатерть-самобранка, Удача и любовь? Но и она не знает, Что скрыто в строках звезд!.. И лишь с холма кивает Сухой рукой погост…
И потеряли вехи звезд… Они ж плывут из года в годы И не меняют мест! Наш путь – железная дорога, И нет ни троп уж, ни дорог, Где человек бы встретил Бога И человека – Бог! Летаем мы теперь, как птицы, Приделав крылья у телег, И зверь взглянуть туда боится, Где реет человек! И пусть нам с каждым днем послушней Вода, и воздух, и огонь: Пусть ржет на привязи в конюшне Ильи громовый конь! Пускай земные брони-горы Мы плавим в огненной печи - Но миру мы куем запоры, А нам нужны ключи! Закинут плотно синий полог, И мы, мешая явь и бред, Следим в видениях тяжелых Одни хвосты комет!
Я устал от хулы и коварства Головой колотиться в бреду, Скоро я в заплотинное царство, Никому не сказавшись, уйду… Мне уж снится в ночи безголосой, В одинокой бессонной тиши, Что спускаюсь я с берега плеса, Раздвигаю рукой камыши… Не беда, что без пролаза тина И Дубна обмелела теперь: Знаю я, что у старой плотины, У плотины есть тайная дверь! Как под осень, опушка сквозная, И взглянуть в нее всякий бы мог, Но и то непреложно я знаю, Что в пробоях тяжелый замок! Что положены сроки судьбою, Вдруг не хлынули б хляби и синь, Где из синих глубин в голубое Полумесяц плывет, словно линь… Вот оно, что так долго в печали Все бросало и в жар и озноб: То ль рыбачий челнок на причале, То ль камкой околоченный гроб! Вот и звезды, как окуни в стае, Вот и лилия, словно свеча… Но добротны плотинные сваи, И в песке не нашел я ключа… Знать, до срока мне снова и снова Звать, и плакать, и ждать у реки: Еще мной не промолвлено слово, Что, как молот, сбивает оковы И, как ключ, отпирает замки.
Меня раздели донага И достоверной были На лбу приделали рога И хвост гвоздём прибили… Пух из подушки растрясли И вываляли в дёгте, И у меня вдруг отросли И в самом деле когти… И вот я с парою клешней Теперь в чертей не верю, Узнав, что человек страшней И злей любого зверя…
Пока из слов не пышет пламя И кровь не рвется на дыбы, Я меж бездельем и делами Брожу, как мученик судьбы!.. Не веселит тогда веселье, И дело валится из рук, И только слышен еле-еле Мне сердца дремлющего стук!.. Потянутся лихие годы В глухой и безголосой мгле, Как дым, в осеннюю погоду Прибитый дождиком к земле!.. И в безглагольности суровой, В бессловной сердца тишине Так радостно подумать мне, Что этот мир пошел от слова…
Сергей Есенин
Сергей Александрович Есенин родился в селе Константинове на Рязанщине. Отсюда берут начало истоки его творчества, главными в котором поэт считал “лирическое чувство” и “образность”. Источник образного мышления он видел в фольклоре, народном языке. Вся метафорика Есенина построена на взаимоотношениях человека и природы, которые, по его мнению, сохранились только в укладе крестьянской жизни. Лучшие его стихотворения ярко запечатлели духовную красоту русского человека. Тончайший лирик, волшебник русского пейзажа, Есенин был удивительно чутким к земным краскам, звукам и запахам. Его емкие и ошеломляюще свежие образы почти всегда являлись настоящим художественным открытием.
Первое стихотворение Есенина было опубликовано в журнале “Мирок” (1914, № 1), а первая книга стихов “Радуница” вышла в 1916 году. Городская жизнь заметно повлияла не только на творческое “я” самого поэта, но и на облик его лирического героя. После революции в трогательной и нежной есенинсикой лирике, подверженной до этого влиянию Клюева и Блока, появляются новые “разбойно-разгульные” черты, сблизившие его с имажинистами. Судьба поэта сложилась трагически. В состоянии депрессии он покончил жизнь самоубийством.
Выткался на озере алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари. Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло. Только мне не плачется – на душе светло. Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог, Сядем в копны свежие под соседний стог. Зацелую допьяна, изомну, как цвет, Хмельному от радости пересуду нет. Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты, Унесу я пьяную до утра в кусты. И пускай со звонами плачут глухари, Есть тоска веселая в алостях зари.
Го й ты, Русь, моя родная, Хаты – в ризах образа… Не видать конца и края - Только синь сосет глаза. Как захожий богомолец, Я смотрю твои поля. А у низеньких околиц Звонно чахнут тополя. Пахнет яблоком и медом По церквам твой кроткий Спас. И гудит за корогодом На лугах веселый пляс. Побегу по мятой стежке На приволь зеленых лех, Мне навстречу, как сережки, Прозвенит девичий смех. Если крикнет рать святая: “Кинь ты Русь, живи в раю!” Я скажу: “Не надо рая, Дайте родину мою”.
Устал я жить в родном краю В тоске по гречневым просторам, Покину хижину мою, Уйду бродягою и вором. Пойду по белым кудрям дня Искать убогое жилище. И друг любимый на меня Наточит нож за голенище. Весной и солнцем на лугу Обвита желтая дорога, И та, чье имя берегу, Меня прогонит от порога. И вновь вернуся в отчий дом, Чужою радостью утешусь, В зеленый вечер под окном На рукаве своем повешусь. Седые вербы у плетня Нежнее головы наклонят. И необмытого меня Под лай собачий похоронят. А месяц будет плыть и плыть, Роняя весла по озерам… И Русь все так же будет жить, Плясать и плакать у забора.
Песнь о собаке
Утром в ржаном закуте, Где златятся рогожи в ряд, Семерых ощенила сука, Рыжих семерых щенят. До вечера она их ласкала, Причесывая языком, И струился снежок подталый Под теплым ее животом. А вечером, когда куры Обсиживают шесток, Вышел хозяин хмурый, Семерых всех поклал в мешок. По сугробам она бежала, Поспевая за ним бежать… И так долго, долго дрожала Воды незамерзшей гладь. А когда чуть плелась обратно, Слизывая пот с боков, Показался ей месяц над хатой Одним из ее щенков. В синюю высь звонко Глядела она, скуля, А месяц скользил тонкий И скрылся за холм в полях. И глухо, как от подачки, Когда бросят ей камень в смех, Покатились глаза собачьи Золотыми звездами в снег.
Запели тесаные дроги, Бегут равнины и кусты. Опять часовни на дороге И поминальные кресты. Опять я теплой грустью болен От овсяного ветерка. И на известку колоколен Невольно крестится рука. О Русь, малиновое поле И синь, упавшая в реку, Люблю до радости и боли Твою озерную тоску. Холодной скорби не измерить, Ты на туманном берегу. Но не любить тебя, не верить - Я научиться не могу. И не отдам я эти цепи, И не расстанусь с долгим сном, Когда звенят родные степи Молитвословным ковылем.
Не жалею, не зову, не плачу, Все пройдет, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный, Я не буду больше молодым. Ты теперь не так уж будешь биться, Сердце, тронутое холодком, И страна березового ситца Не заманит шляться босиком. Дух бродяжий! ты все реже, реже Расшевеливаешь пламень уст. О моя утраченная свежесть, Буйство глаз и половодье чувств. Я теперь скупее стал в желаньях, Жизнь моя! иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне. Все мы, все мы в этом мире тленны, Тихо льется с кленов листьев медь… Будь же ты вовек благословенно, Что пришло процвесть и умереть.
Заметался пожар голубой, Позабылись родимые дали. Был я весь – как запущенный сад, Был на женщин и зелие падкий. Разонравилось пить и плясать И терять свою жизнь без оглядки. Мне бы только смотреть на тебя, Видеть глаз злато-карий омут, И чтоб, прошлое не любя, Ты уйти не смогла к другому. Поступь нежная, легкий стан, Если б знала ты сердцем упорным, Как умеет любить хулиган, Как умеет он быть покорным. Я б навеки забыл кабаки И стихи бы писать забросил, Только б тонко касаться руки И волос твоих цветом в осень. Я б навеки пошел за тобой Хоть в свои, хоть в чужие дали… В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить.
Пускай ты выпита другим, Но мне осталось, мне осталось Твоих волос стеклянный дым И глаз осенняя усталость. О, возраст осени! Он мне Дороже юности и лета. Ты стала нравиться вдвойне Воображению поэта. Я сердцем никогда не лгу, И потому на голос чванства Бестрепетно сказать могу, Что я прощаюсь с хулиганством. Пора расстаться с озорной И непокорною отвагой. Уж сердце напилось иной, Кровь отрезвляющею брагой. И мне в окошко постучал Сентябрь багряной веткой ивы, Чтоб я готов был и встречал Его приход неприхотливый. Теперь со многим я мирюсь Без принужденья, без утраты. Иною кажется мне Русь, Иными кладбища и хаты. Прозрачно я смотрю вокруг И вижу там ли, здесь ли, где-то ль, Что ты одна, сестра и друг, Могла быть спутницей поэта. Что я одной тебе бы мог, Воспитываясь в постоянстве, Пропеть о сумерках дорог И уходящем хулиганстве.
Вечер черные брови насопил. Чьи-то кони стоят у двора. Не вчера ли я молодость пропил? Разлюбил ли тебя не вчера? Не храпи, запоздалая тройка! Наша жизнь пронеслась без следа. Может, завтра больничная койка Упокоит меня навсегда. Может, завтра совсем по-другому Я уйду, исцеленный навек, Слушать песни дождей и черемух, Чем здоровый живет человек. Позабуду я мрачные силы, Что терзали меня, губя. Облик ласковый! Облик милый! Лишь одну не забуду тебя. Пусть я буду любить другую, Но и с нею, с любимой, с другой, Расскажу про тебя, дорогую, Что когда-то я звал дорогой. Расскажу, как текла былая Наша жизнь, что былой не была… Голова ль ты моя удалая, До чего ж ты меня довела?
Письмо матери
Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой Тот вечерний несказанный свет. Пишут мне, что ты, тая тревогу, Загрустила шибко обо мне, Что ты часто ходишь на дорогу В старомодном ветхом шушуне. И тебе в вечернем синем мраке Часто видится одно и то ж: Будто кто-то мне в кабацкой драке Саданул под сердце финский нож. Ничего, родная! Успокойся. Это только тягостная бредь. Не такой уж горький я пропойца, Чтоб, тебя не видя, помереть. Я по-прежнему такой же нежный И мечтаю только лишь о том, Чтоб скорее от тоски мятежной Воротиться в низенький наш дом. Я вернусь, когда раскинет ветви По-весеннему наш белый сад. Только ты меня уж на рассвете Не буди, как восемь лет назад. Не буди того, что отмечталось, Не волнуй того, что не сбылось, - Слишком раннюю утрату и усталость Испытать мне в жизни привелось. И молиться не учи меня. Не надо! К старому возврата больше нет. Ты одна мне помощь и отрада, Ты одна мне несказанный свет. Так забудь же про свою тревогу, Не грусти так шибко обо мне. Не ходи так часто на дорогу В старомодном ветхом шушуне.
Мы теперь уходим понемногу В ту страну, где тишь и благодать. Может быть, и скоро мне в дорогу Бренные пожитки собирать. Милые березовые чащи! Ты, земля! И вы, равнин пески! Перед этим сонмом уходящих Я не в силах скрыть моей тоски. Слишком я любил на этом свете Все, что душу облекает в плоть. Мир осинам, что, раскинув ветви, Загляделись в розовую водь! Много дум я в тишине продумал, Много песен про себя сложил, И на этой на земле угрюмой Счастлив тем, что я дышал и жил. Счастлив тем, что целовал я женщин, Мял цветы, валялся на траве И зверье, как братьев наших меньших, Никогда не бил по голове. Знаю я, что не цветут там чащи, Не звенит лебяжьей шеей рожь. Оттого пред сонмом уходящих Я всегда испытываю дрожь. Знаю я, что в той стране не будет Этих нив, златящихся во мгле. Оттого и дороги мне люди, Что живут со мною на земле.
Отговорила роща золотая Березовым веселым языком, И журавли, печально пролетая, Уж не жалеют больше ни о ком. Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник - Пройдет, зайдет и вновь оставит дом. О всех ушедших грезит конопляник С широким месяцем над голубым прудом. Стою один среди равнины голой, А журавлей относит ветер в даль, Я полон дум о юности веселой, Но ничего в прошедшем мне не жаль. Не жаль мне лет, растраченных напрасно, Не жаль души сиреневую цветь. В саду горит костер рябины красной, Но никого не может он согреть. Не обгорят рябиновые кисти, От желтизны не пропадет трава, Как дерево роняет тихо листья, Так я роняю грустные слова. И если время, ветром разметая, Сгребет их все в один ненужный ком… Скажите так… что роща золотая Отговорила милым языком.
Из цикла “Персидские мотивы”
Никогда я не был на Босфоре, Ты меня не спрашивай о нем. Я в твоих глазах увидел море, Полыхающее голубым огнем. Не ходил в Багдад я с караваном, Не возил я шелк туда и хну. Наклонись своим красивым станом, На коленях дай мне отдохнуть. Или снова, сколько ни проси я, Для тебя навеки дела нет, Что в далеком имени – Россия - Я известный, признанный поэт. У меня в душе звенит тальянка, При луне собачий слышу лай. Разве ты не хочешь, персиянка, Увидать далекий, синий край? Я сюда приехал не от скуки - Ты меня, незримая, звала. И меня твои лебяжьи руки Обвивали, словно два крыла. Я давно ищу в судьбе покоя, И хоть прошлой жизни не кляну, Расскажи мне что-нибудь такое Про твою веселую страну. Заглуши в душе тоску тальянки, Напои дыханьем свежих чар, Чтобы я о дальней северянке Не вздыхал, не думал, не скучал. И хотя я не был на Босфоре - Я тебе придумаю о нем. Все равно – глаза твои, как море, Голубым колышутся огнем.
Клен ты мой опавший, клен заледенелый, Что стоишь нагнувшись под метелью белой? Или что увидел? Или что услышал? Словно за деревню погулять ты вышел. И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу, Утонул в сугробе, приморозил ногу. Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий, Не дойду до дома с дружеской попойки. Там вон встретил вербу, там сосну приметил, Распевал им песни под метель о лете. Сам себе казался я таким же кленом, Только не опавшим, а вовсю зеленым. И, утратив скромность, одуревши в доску, Как жену чужую, обнимал березку.
Ты меня не любишь, не жалеешь, Разве я немного не красив? Не смотря в лицо, от страсти млеешь, Мне на плечи руки опустив. Молодая, с чувственным оскалом, Я с тобой не нежен и не груб. Расскажи мне, скольких ты ласкала? Сколько рук ты помнишь? Сколько губ? Знаю я – они прошли как тени, Не коснувшись твоего огня, Многим ты садилась на колени, А теперь сидишь вот у меня. Пусть твои полузакрыты очи И ты думаешь о ком-нибудь другом, Я ведь сам люблю тебя не очень, Утопая в дальнем дорогом. Этот пыл не называй судьбою, Легкодумна вспыльчивая связь, - Как случайно встретился с тобою, Улыбнусь, спокойно разойдясь. Да и ты пойдешь своей дорогой Распылять безрадостные дни, Только нецелованных не трогай, Только негоревших не мани. И когда с другим по переулку Ты пройдешь, болтая про любовь, Может быть, я выйду на прогулку, И с тобою встретимся мы вновь. Отвернув к другому ближе плечи И немного наклонившись вниз, Ты мне скажешь тихо: “Добрый вечер…” Я отвечу: “Добрый вечер, miss”. И ничто души не потревожит, И ничто ее не бросит в дрожь, - Кто любил, уж тот любить не может, Кто сгорел, того не подожжешь.
До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди. До свиданья, друг мой, без руки, без слова. Не грусти и не печаль бровей, - В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей.
Глубокий интерес к мифу и национальному фольклору становится одной из наиболее характерных черт русской культуры начала XX века. На «путях мифа» в первом десятилетии века пересекаются творческие искания таких несхожих между собой художников слова, как А.Блок, А.Белый, Вяч.Иванов, К.Бальмонт,
С.Городецкий. Символист А.Добролюбов записывает народные песни и сказания Олонецкого края, А.Ремизов в сборнике «Посолонь» (1907) мастерски воспроизводит сказовую народно-эпическую форму повествования, ведя свою повесть «посолонь»: весна, лето, осень, зима. В октябре 1906 г. Блок пишет для первого тома («Народная словесность») редактируемой Аничковым и Овсянико-Куликовским «Истории русской литературы» большую статью «Поэзия народных заговоров и заклинаний», снабдив ее обширной библиографией, в которую включает научные труды А.Н.Афанасьева, И.П.Сахарова, А.Н.Веселовского, Е.В.Аничкова, А.А.Потебни и др.
Ориентация на народно - поэтические формы художественного мышления, стремление познать настоящее сквозь призму национально окрашенной «старины стародавней» приобретает принципиальное значение для русского символизма. Непосредственный живой интерес младших символистов к фольклору отметил Аничков, указавший в одной из работ, что «разработка низших искусств составляет самую основу новых веяний». То же подчеркнул в своей статье Блок: «Вся область народной мапш и обрядности оказалась той рудой, где блещет золото неподдельной поэзии; тем золотом, которое обеспечивает и книжную «бумажную» поэзию - вплоть до наших дней». О том, что интерес к мифам, фольклору был общей ярко выраженной тенденцией русского искусства и литературы начала века, свидетельствует тот факт, что С.А.Венгеров, редактировавший тогда многотомное издание «Русской литературы XX века», предполагал включить в третий том отдельную главу «Художественный фольклоризм и близость к почве», посвященную творчеству Клюева, Ремизова, Городецкого и др. И хотя замысел не осуществился, сам он весьма показателен.
В годы первой мировой войны интерес литературно-художественной интеллигенции к древнему русскому искусству, литературе, поэтическому миру древних народных преданий, славянской мифологии еще более обостряется. В этих условиях творчество новокрестьян и привлекло внимание Сергея Городецкого, к тому времени автора книг «Ярь» (1906), «Перун» (1907), «Дикая воля» (1908), «Русь» (1910), «Ива» (1913). В «Яри» Городецкий попытался возродить мир древней славянской мифологии, выстроив собственную мифопоэтическую картину мира. Ряд известных славянских языческих божеств и персонажей народной демонологии (Ярила, Купало, Барыба, Удрас и др.) он дополняет новыми, им самим придуманными, наполнив мифологические образы осязаемо плотским, конкретно-чувственным содержанием. Стихотворение «Славят Ярилу» Городецкий посвятил Н.Рериху, чьи художественные искания явились созвучными древнерусскому колориту «Яри».
С другой стороны, поэзия самого Городецкого, Вяч.Иванова, проза А.Ремизова, философия и живопись Н.Рериха не могли не привлечь внимания новокрестьян обращением к древнерусской старине, знанием славянской языческой мифологии, чувством народного русского языка, обостренным патриотизмом. «То место свято - святая и крепкая Русь» - рефрен книжки Ремизова «Укрепа» (1916). «Между Клюевым, с одной стороны, - отмечал профессор литературы П.Сакулин в рецензии с примечательным названием «Народный златоцвет», - Блоком, Бальмонтом, Городецким, Брюсовым - с другой, оказался интересный контакт. Красота многолика, но едина».
В октябре-ноябре 1915 г. создается литературно-художественная группа «Краса», которую возглавил Городецкий и куда вошли крестьянские поэты. Участники группы были объединены любовью к русской старине, устной поэзии, народным песенным и былинным образам. Однако «Краса» просуществовала недолго: крестьянские поэты и, прежде всего самый опытный и мудрый из них - Клюев, уже тогда видели неравенство их взаимоотношений с салонными эстетами. Поэтическое кафе акмеистов «Бродячая собака», в котором Клюев бывал неоднократно еще в 1912-1913 п - ., уже с первого посещения навсегда станет для него символом всего враждебного крестьянскому поэту .
Сложившаяся в годы отчетливой дифференциации в литературе группа новокрестьянских поэтов не представляла собой четко выраженного определенного литературного направления со строгой идейно-теоретической программой, каковыми являлись многочисленные литературные группы - их предшественники и современники: крестьянские поэты не выпускали поэтических деклараций и не обосновывали теоретически свои литературно-художественные принципы. Однако несомненно то, что их группу как раз и отличают яркая литературная самобытность и социально-мировоззренческое единство, что дает возможность выделить ее из общего потока неонароднической литературы XX века. Сама крестьянская среда формировала особенности художественного мышления новокрестьян, органически близкого народному. Никогда ранее мир крестьянской жизни, отображенный с учетом местных особенностей быта, говора, фольклорных традиций (Николай Клюев воссоздает этнографический и языковой колорит Заонежья, Сергей Есенин - Рязанщины, Сергей Клычков - Тверской губернии, Александр Ширяевец моделирует Поволжье), не находил столь адекватного выражения в русской литературе: в творчестве новокрестьян со скрупулезной, тщательно выверенной этнографической точностью воссоздаются все приметы этого крестьянского мира.
Деревенская Русь - главный источник поэтического мироощущения крестьянских поэтов. Свою изначальную связь с ней - самими биографическими обстоятельствами своего рождения среди природы, в поле или в лесу - подчеркивал Есенин («Матушка в Купальницу по лесу ходила...»), эту тему продолжает Клычков в стихотворении с фольклорно-песенным зачином «Была над рекою долина...», в котором воспреемниками и первыми няньками новорожденного младенца выступают одушевленные силы природы:
Была над рекою долина В дремучем лесу у села, -
Под вечер, сбирая малину,
На ней меня мать родила...
С обстоятельствами рождения (впрочем, вполне обыкновенными для крестьянских детей) поэты связывали и особенности своего характера. Отсюда окреп в творчестве новокрестьян мотив «возвращения на родину». «Тоскую в городе, вот уже целых три года, по заячьим тропам, по голубам-вербам, по маминой чудотворной прялке», - признается Клюев. В творчестве Клычкова.этот мотив - один из центральных:
На чужбине далеко от родины Вспоминаю я сад свой и дом.
Там сейчас расцветает смородина И под окнами - птичий содом.
Эту пору весеннюю, раннюю Одиноко встречаю вдали.
Ах, прильнуть бы, послухать дыхание, Поглядеть в заревое сияние Милой мати - родимой земли!
(Клычков, Па чужбине далеко от родины...)
Поэтическая практика новокрестьян уже на раннем этапе позволяла выделить такие общие в их творчестве моменты, как поэтизация крестьянского труда («Поклон вам, труд и пот!») и деревенского быта, зоо- и антропоморфизм (антропоморфизация природных явлений составляет одну из характерных особенностей мышления фольклорными категориями), чуткое ощущение своей неразрывной связи с миром живого:
Плач дитяти через поле и реку,
Петушиный крик, как боль, за версты,
И паучью поступь, как тоску,
Слышу я сквозь наросты коросты.
(Клюев, Плач дитяти через поле и реку...)
Весьма сложным и к настоящему времени далеко не изученным является вопрос о нравственно-религиозных исканиях новокрестьян. «Огонь религиозного сознания», питающий творчество Клюева, был отмечен еще Брюсовым в предисловии к первому сборнику поэта «Сосен перезвон». Огромное влияние на формирование клюевского творчества оказало хлыстовство, в религиозных обрядах которого - сложный сплав элементов христианской религии, элементов дохристианского русского язычества и дионисийского начала язычества античного с элементами тайных, не изученных верований.
Что касается отношения Есенина к религии, то, хотя он и вспоминает в автобиографии (1923): «В Бога верил мало, в церковь ходить не любил» и признается в другом ее варианте (октябрь, 1025): «От многих моих религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием отказался...», - несомненно, традиции православной христианской культуры оказали определенное влияние на формирование его юношеского мировоззрения.
Как свидетельствует товарищ поэта В.Чернявский, Библия была настольной книгой Есенина, тщательнейшим образом вновь и вновь им прочитываемой, испещренной карандашными пометами, потрепанной от постоянного к ней обращения, - ее запомнили и описали в своих воспоминаниях многие из тех, кто близко встречался с поэтом. Среди множества выделенных мест в есенинском экземпляре Библии был отчеркнутый вертикальной карандашной линией первый абзац пятой главы Книги Екклесиаста: «Не торопись языком твоим, и сердце твое да не спешит произнести слово пред Богом; потому что Бог на небе, а ты на земле; поэтому слова твои да будут немноги. Ибо, как сновидения бывают при множестве забот, так голос глупого познается при множестве слов».
В годы революции и первые послереволюционные годы, пересматривая свое отношение к религии («Я кричу тебе: «К черту старое!»,/ Непокорный, разбойный сын» - «Пантократор»), Есенин выводил особенности той функции, которую выполняла религиозная символика в его творчестве, не столько из христианской, столько из древнеславянской языческой религии.
Есенин - особенно в пору его принадлежности к «Ордену имажинистов» - не однажды еще воскликнет в пылу полемики: «Лучше фокстрот с здоровым и чистым телом, чем вечная раздирающая душу на российских полях песня грязных больных и искалеченных людей про «Лазаря». Убирайтесь к чертовой матери с вашим Богом и с вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры...». Однако пронзительная тоска по утраченному («Что-то всеми навеки утрачено...») станет все чаще и чаще прорываться у него:
Стыдно мне, что я в Бога верил,
Горько мне, что не верю теперь.
(Мне осталась одна забава...)
Воссоздавая в своих произведениях колорит бытовых и обрядовых символов крестьянской Руси, Есенин, с одной стороны, как христианин -
Я поверил от рожденья В Богородицын покров (Чую Радуницу Божью...)
Свет от розовой иконы На златых моих ресницах (Колокольчик среброзоониый...) испытывает томление по высшему смыслу бытия, по «прекрасной, но нездешней/ Неразгаданной земле» («Не напрасно дули ветры...»), его глаза «в иную землю влюблены» («Опять раскинулся узорно...»), а «душа грустит о небесах,/ Она нездешних нив жилица» (одноименное стихотворение). С другой стороны, в творчестве Есенина и других новокрестьян отчетливо проступали языческие мотивы, которые можно объяснить тем, что этические, эстетические, религиозные и фольклорно-мифологические представления русского крестьянина, заключенные в единую стройную систему, имели два различных источника: кроме христианской религии, еще и древнеславянское язычество, насчитывающее несколько тысячелетий.
Неукротимое языческое жизнелюбие - отличительная черта лирического героя Ширяевца:
Хор славит вседержителя владыку,
Акафисты, каноны, тропари,
Но слышу я Купальской ночи вс клики,
А в алтаре - пляс игрищной зари!
(Хор славит вседержителя владыку...)
Обильно используя в своих произведениях религиозную символику, архаическую лекажу, новокрестьянские поэты на пути своих идейно-эстетических поисков сближались с определенными художественными исканиями в русском искусстве конца XIX - начала XX вв. Прежде всего это творчество В.М.Васнецова, впервые в русском искусстве сделавшего попытку найти живописноизобразительные эквиваленты традиционным народно-поэтическим образам былинного сказа. Это полотна В.И.Сурикова, воскрешающие легендарно-героические страницы национальной истории, особенно его творчество последнего периода, когда оно смыкается с той, восходящей к полотнам Васнецова, линией в русском искусстве, когда сюжеты и образы черпаются не прямо из действительной истории, а из истории уже переработанной, поэтически украшенной народной фантазией. Это «нестеровская» тема, не конкретизированная в историческом времени, - монашеская Русь, представлявшаяся художнику вневременным идеалом изначальной слитности человеческого существования с жизнью природы - природы первозданно-девственной, не задыхающейся под игом цивилизации, удаленной от губительного дыхания современного «железного» города.
Новокрестьянские поэты первыми в отечественной литературе возвели деревенский быт на недосягаемый прежде уровень философского осмысления общенациональных основ бытия, а простую деревенскую избу - в высшую степень красоты и гармонии:
Беседная изба - подобие Вселенной:
В ней шолом - небеса, полати - Млечный путь,
Где кормчему уму, душе многоплачевной Под веретенный клир усладно отдохнуть.
(Где пахнет кумачом - там бабьи посиделки...) опоэтизировали ее живую душу:
Изба-богатырица,
Кокошник вырезной,
Оконце, как глазница,
Подведено сурьмой.
(Клюев, Изба-богатырица...)
Поэтом «золотой бревенчатой избы» провозгласил себя Есенин («Спит ковыль. Равнина дорогая...»). Поэтизирует крестьянскую избу в своих «Домашних песнях» Клычков. Клюев в цикле «Поэту Сергею Есенину» настойчиво напоминает «младшему брату» его истоки: «Изба - питательница слов -/ Тебя взрастила не напрасно...».
Для крестьянина-землепашца и крестьянского поэта такие понятия, как мать-землица, изба, хозяйство - суть понятия одного этического и эстетического ряда, одного нравственного корня, а высшая нравственная ценность жизни - физический труд, неторопливое, естественное течение нехитрой деревенской жизни. В стихотворении «Дедова пахота» Клычков, в соответствии с нормами народной морали, утверждает, что и многие болезни проистекают от безделья, лености, что здоровый образ жизни тесно связан с физическим трудом. Клычковский дед после вынужденного зимнего безделья -
Помолился, сиял одежу,
Размотал онучи с ног.
Огорбел он, зиму лежа,
Поясницей занемог.
Исконно народные представления о физическом труде как основе основ крестьянской жизни утверждаются в известном стихотворении Есенина «Я иду долиной...»:
К черту я снимаю свой костюм английский.
Что же, дайте косу, я вам покажу -
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?
Для Клюева:
Радость видеть первый стог,
Первый сноп с родной полоски,
Есть отжиночный пирог На меже, в тени березки...
(Клюев, Радость видеть первый стог...)
Для Клычкова и его персонажей, ощущающих себя частицей единой Матери-природы, находящихся с ней в гармоническом родстве, и смерть - нечто совершенно не страшное и естественное, как смена, например, времен года или таянье «изморози весной», как определил смерть Клюев. Умереть, по Клычкову, - значит «уйти в нежить, как корни в землю», и смерть в его творчестве представляется не литературно-традиционным образом отвратительной старухи с клюкой, а привлекательной труженицы-крестьянки:
Уставши от дневных хлопот,
Как хорошо полой рубашки Смахнуть трудолюбивый пот,
Подвинуться поближе к чашке,
Жевать с серьезностью кусок,
Тянуть большою ложкой тюрю,
Спокойно слушая басок Сбирающейся на ночь бури...
Как хорошо, когда в семье,
Где сын жених, а дочь невеста,
Уж не хватает на скамье Под старою божницей места...
Тогда, избыв судьбу, как все,
Не в диво встретить смерть под вечер,
Как жницу в молодом овсе С серпом, закинутом на плечи.
(Клычков, Уставши от дневных хлопот...)
Типологическая общность философско-эстетической концепции мира новокрестьянских поэтов проявляется в решении ими темы природы. Одной из важнейших особенностей их творчества является то, что тема природы в их произведениях несет важнейшую не только смысловую, но концептуальную нагрузку, раскрываясь через универсальную многоаспектную антитезу «природа-цивилизация» с ее многочисленными конкретными оппозициями: «народ - интеллигенция», «деревня - город», «природный человек - горожанин», «патриархальное прошлое - современность», «земля - железо», «чувство - рассудок» и т.д.
Примечательно, что в есенинском творчестве отсутствуют городские пейзажи. Осколки их - «скелеты домов», «продрогший фонарь», «московские изогнутые улицы» - единичны, случайны и не складываются в цельную картину. «Московский озорной гуляка», вдоль и поперек исходивший «весь тверской околоток», Есенин даже не находит слов для описания месяца на городском небосклоне: «А когда ночью светит месяц,/ Когда светит... черт знает как!» («Да! Теперь решено. Без возврата...»).
Последовательным антиурбанистом выступает в своем творчестве Ширяевец:
Я - в Жигулях, в Мордовии, на Вытегре!
Я слушаю былинные ручьи!
Пусть города найлучшие кондитеры
Мне обливают в сахар куличи -
Я не останусь в логовище каменном!
Мне холодно в жару его дворцов!
В поля! на Брынь! к урочищам охаянным!
К сказаньям дедов - мудрых простецов!
(Ширяевец, Я - в Жигулях, в Мордовии, на Вытегре!..)
В своем многостраничном трактате «Каменно-Железное Чудище» (т.е. Город), законченном к 1920 г. и до сих пор не опубликованном, Ширяевец наиболее полно и всесторонне выразил целевую установку новокрестьянской поэзии: возвратить литературу «к чудотворным ключам Матери-Земли». Начинается трактат легендой-апокрифом о бесовском происхождении Города, сменяемой затем сказкой-аллегорией о юном Городке (затем - Городе), сыне Глупой Поселянки и продувного Человека, в угоду дьяволу неукоснительно исполняющем предсмертный наказ родителя «приумножай!», так что дьявол «пляшет и хрюкает на радостях, насмехаясь над опоганенной землей».
Бесовское же происхождение Города подчеркивает Клюев: Город-дьявол копытами бил,
Устрашая нас каменным зевом...
(Из подвалов, из темных углов...), а Клычков в романе «Сахарный немец», продолжая ту же мысль, утверждает тупиковость, бесперспективность пути, которым идет Город, - в нем нет места Мечте:
«Город, город!
Под тобой и земля не похожа на землю... Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыти...
Оттого выросли на ней каменные корабли... оттого-то сложили каменные корабли свои железные паруса, красные, зеленые, серебристо-белые крыши, и они теперь, когда льет на них прозрачная осень стынь и лазурь, похожи издали на бесконечное море висящих в воздухе сложенных крыл, как складывают их перелетные птицы, чтобы опуститься на землю...
Не взмахнуть этим крыльям с земли!...
Не подняться с земли этим птицам!..»
Отчетливые антиурбанистические мотивы - и в клюевском идеале Красоты, берущем начало в народном искусстве, выдвигаемом поэтом в качестве связующего звена между Прошлым и Будущим. В настоящем, в реалиях железного века, Красота растоптана и поругана («Свершилась смертельная кража,/ Развенчана Мать-Красота!»), и потому звенья Прошлого и Будущего распаялись. Но спустя срок, пророчески указывает Клюев, Россия возродится: она не только обретет вновь утраченную было народную память, но к ней с надеждой обратятся и взоры Запада:
В девяносто девятое лето Заскрипит заклятый замок,
И взбурлят рекой самоцветы Ослепительных вещих строк.
Захлестнет певучая пена Холмогорье и Целебей,
Решетом наловится Вена Серебристых слов-карасей.
(Я зншо, родятся песни...)
Именно новокрестьянские поэты в начале XX века громко провозгласили: природа сама по себе - величайшая эстетическая ценность. И если в стихотворениях клюевского сборника «Львиный хлеб» наступление «железа» на живую природу - еще не ставшее страшной реальностью предощущение, предчувствие («Зачураться бы от наслышки/ Про железный неугомон!»), - то в образах «Деревни», «Погорелыцины», «Песни о Великой Матери» - уже трагическая для крестьянских поэтов реальность. Однако в подходе к этой теме отчетливо видна дифференцированность их творчества. Есенин и Орешин, хотя и непросто, мучительно, через боль и кровь, но готовы увидеть будущее России, говоря есенинскими словами, «через каменное и стальное». Для Клюева, Клычкова, Ширяевца, находившихся во власти идей «мужицкого рая», идею его вполне осуществляло патриархальное прошлое, русская седая старина с ее сказками, легендами, поверьями. «Не люблю я современности окаянной, уничтожающей сказку, - признавался Ши- ряевец в письме Ходасевичу (1917), - а без сказки какое житье на свете?». Для Клюева уничтожение сказки, легенды, разрушение сонма мифологических персонажей - невосполнимая потеря: Как белица, платок по брови,
Туда, где лесная мгла,
От полавочных изголовий Неслышно сказка унта.
Домовые, нежити, мавки -
Только сор, заскорузлый прах...
(Деревня)
Неприятие Ширяевцем современной ему действительности с особой силой проявилось в двух стихотворениях 1920 г.: «Не надо мной летят стальные птицы...» и «Волге». В первом Ширяевец вновь и вновь подчеркивает свою приверженность патриархальной старине:
Не надо мной летят стальные птицы,
Синиц с Изборска мне полет милей!..
Я наяву, да, это мне не снится! -
Плыву в шелках червленных кораблей.
Вокзалов нет!.. Железных, хриплых ревов!
Нет паровозов черных! - Я не ваш!
Есть вешний шум в сияющих дубровах,
Запев Садко, звон богатырских чаш!
во втором - противопоставляет прошлому современность в самых экологически неприглядных ее проявлениях.
О том, что хищническое истребление природы ведет к духовному оскудению человека, потер» им невосполнимых нравственных ценностей, 1феду1феждает в своих книгах Клычков: «Не за горгши пори, когда человек в лесу всех зверэей передушит, из р»к выморит рыбу, в воздухе птиц переловит и все деревья заставит целовать себе ноги - подрежет пилой-верезгой. Тогда-то отвернется Бог от опустелой земли и от опустелой души человечьей, а железный чертг, который только ждет этого и никак дождаться не может, привер- тит человеку на место души какую-нибудь шестерню или гайку с машины, потому что черт в духовных делах порядочный слесарь... С этой-то гайкой заместо души человек, сам того не замечая и ничуть не тужа, будет жить и жить до скончания века...» («Чертухин- ский балакирь»).
Свои духовные ценности, идеал изначальной гармонии с миром природы новокрестьянские поэты отстаивали в полемике с пролеткультовскими теориями технизации и машинизации мира. В то время, когда представители железного века в литературе отринули все «старое» («Мы - разносчики новой веры,/ Красоте задающей железный тон./ Чтоб природами хилыми не сквернили скверы,/ В небеса шаржхаем железобетон»), новокрестьяне, видевшие главную причину зла в отрыве от прирюдных корней, от народного мировосприятия, находящего отражение в быту, самом укладе кртестьянской жизни, фольклор», нарюдных традициях, национальной культур» («сирютинками» в стихотвор»нии Клюева «На помин олонецким бабам...» простодушно-жалостливо названы поэты, «позабывшие отчий дом»), - встали на защиту этого «старого».
Если пролетарюкие поэты декларировали в стихотворении «Мы»: «Мы все возьмем, мы все познаем,/ Прюнижем глубину до дна...», крестьянские поэты утверждали прютивоположное: «Все познать, ничего не взять/ Пришел в этот мир поэт» (Есенин, «Кобыльи корабли»). Если «разносчики новой веры», отстаивая коллективное, отрицали индивидуально-человеческое, все то, что делает личность неповторимой, высмеивали такие категории, как
«душа», «сердце», - все то, без чего невозможно представить творчество новокрестьян, - последние были твердо убеждены в том, что будущее - за их поэзией. В современности конфликт «природы» и «железа» закончился победой «железа»: в заключительном стихотворении «Поле, усеянное костями...» сборника «Львиный хлеб» Клюев дает страшную, воистину апокалипсическую панораму «железного века», неоднократно определяя его через эпитет «безликое». Воспетые крестьянскими поэтами «голубые поля» России сейчас усеяны «...костями,/ Черепами с беззубою зевотой», и над ними, «...гремящий маховиками,/ Безыменный и безликий кто-то»: Над мертвою степью безликое что-то Родило безумие, тьму, пустоту...
Мечтая о времени, при котором «не будет песен про молот, про невидящий маховик» и станет «горн потухнувшего ада - полем ораным мирским», Клюев высказал свое сокровенное, пророческое:
Грянет час, и к мужицкой лире Припадут пролетарские дети.
К началу XX века Россия подошла страной крестьянского земледелия, основанного на более чем тысячелетней традиционной культуре, отшлифованной в ее духовно-нравственном содержании до совершенства. В 20-е годы уклад русской крестьянской жизни, бесконечно дорогой крестьянским поэтам, на их глазах стал рушиться. Болью за скудеющие истоки жизни сочатся написанные в 20-30-е гг. романы Клычкова, произведения Клюева, письма Есенина, внимательное прочтение которых еще предстоит исследователям.
Революция обещала осуществить вековую мечту крестьян: дать им землю. Крестьянская община, в которой поэты видели основу основ гармонического бытия, на короткое время была реанимирована, по деревням шумели крестьянские сходы:
Вот вижу я: воскресные сельчане У волости, как в церковь, собрались. Корявыми, немытыми речами Они свою обсуживают «жись».
(Есенин, Русь советская.)
Однако уже летом 1918 г. начинается планомерное наступление по разрушению основ крестьянской общины, в деревню направляются продотряды, а с начала 1919 г. - вводится система продразверстки. Миллионы и миллионы крестьян погибают в результате военных действий, голода и эпидемий. Начинается прямой террор против крестьянства - политика раскрестьянивания, со временем принесшая страшные плоды: вековечные устои русского крестьянского хозяйствования были разрушены. Крестьяне яростно восставали против непомерных поборов - Вешенское восстание на Дону, восстание тамбовских и воронежских крестьян, сотни им подобных, но меньших масштабами крестьянских выступлений. Страна проходила очередную трагическую полосу своей истории, и письма Есенина этого времени пронизаны мучительными, напряженными поисками смысла настоящего, происходящего на глазах. Если ранее, в 1918 г., поэт писал: «Мы верим, что чудесное исцеление родит теперь в деревне еще более просветленное чувствование новой жизни», то в письме Е.Лившиц от 8 июня 1920 г. - прямо противоположное впечатление от происходящего в «новой» деревне: «Дома мне, несмотря на то, что я не был там три года, очень не понравилось, причин очень много, но о них в письмах говорить неудобно». «Ведь оно теперь не такое. Ужас как непохоже», - передает он Г.Бениславской в письме от 15 июля 1924 г. впечатление от посещения родного села. Маленький жеребенок, бегущий наперегонки с поездом, увиденный в августе 1920 г. из окна поезда Кисловодск-Баку и воспетый затем в «Сорокоусте», для Есенина становится «дорогим вымирающим образом деревни».
М.Бабенчиков, встречавшийся с Елениным в начале 20-х годов, отмечает его «затаенную тревогу»: «Какая-то неотступная мысль сверлила есенинский мозг.., заставляя его постоянно возвращаться к одной и той же теме: «- Деревня, деревня... Деревня - жизнь, а город...». И, внезапно обрывая свою мысль: «- Тяжел мне этот разговор. Давит он меня». Тот же мемуарист приводит относящийся к зиме 1922 г. многозначащий эпизод в особняке А.Дункан на Пречистенке, когда «Еленин, сидя на корточках, рассеянно шевелил с трудом догоравшие головни, а затем, угрюмо упершись невидящими глазами в одну точку, тихо начал: «Был в деревне. Все рушится... Надо самому быть оттуда, чтобы понять... Конец всему».
«Конец всему» - то есть всем надеждам на обновление жиз ни, мечтам о счастливом будущем русского крестьянина. Не об этой ли доверчивости русского мужика с горечью и болью писал Г.И.Успенский, высоко ценимый Есениным, предупреждая о неизбежном трагическом и страшном разочаровании в очередной «волшебной сказке»? «Разбитым корытом, - напоминал писатель, - ...с незапамятных времен и начинается и оканчивается всякая русская волшебная сказка; начинаясь в тоске и страдании, продолжаясь мечтаниями о светлом привольном житье, она после целого ряда бесчисленных мучений, перенесенных искателем приволья, приводит его опять-таки к горю и страданию, и перед ним... «опять разбитое корыто».
В результате социальных экспериментов на глазах крестьянских поэтов, вовлеченных в трагический конфликт с эпохой, началось невиданное крушение самого для них дорогого - традиционной крестьянской культуры, народных основ жизни и национального сознания.
Крестьянские поэты получают ярлык «кулацких», в то время как одним из главных лозунгов жизни страны становится лозунг «ликвидация кулачества как класса». Оболганные и оклеветанные, поэты-сопротивленцы продолжают работать, и неслучайно одно из центральных стихотворений Клюева 1932 г. с его прозрачной метафорической символикой, адресованное руководителям литературной жизни страны, носит название «Клеветникам искусства»:
Я гневаюсь на вас и горестно браню,
Что десять лет певучему коню,
Узда алмазная, из золота копьгга,
Попона же созвучьями расшита,
Вы не дали и пригоршни овса И не пускали в луг, где пьяная роса Свежила б лебедю надломленные крылья...
Новокрестьянская литература - единственное направление в отечественной литературе XX века, все без исключения представители которого в своих произведениях бесстрашно вступили в смертную борьбу с «железным веком» и были уничтожены в неравной этой борьбе. В период с 1924 по 1938 г. все они - прямо или косвенно - становятся жертвами Системы: в 1924 г. - Александр Ширяевец, в 1925-м - Сергей Есенин и Алексей Ганин, в 1937-м - Николай Клюев и молодые поэты Иван Приблудный и Павел Васильев, в 1938-м - Сергей Клычков и Петр Орешин.
На излете XX века суждено по-новому вчитаться в произведения новокрестьянских писателей - продолжающие традиции русской литературы серебряного века, они противостоят веку железному: в них заложены истинные духовные ценности и подлинно высокая нравственность, в них веяние духа высокой свободы - от власти, от догмы, в них утверждается бережное отношение к человеческой личности, отстаивается связь с национальными истоками, народным искусством как единственно плодотворный путь творческой эволюции художника.
АННОТИРОВАННЫЙ СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Пономарева Т. А. Новокрестьянская проза 1920-х годов: В 2 ч. Череповец, 2005. Ч. 1. Философские и художественные изыскания Н. Клюева, А. Ганина, П. Карпова. Ч. 2. «Круглый мир» Сергея Клычкова.
Монография посвящена прозе Н. Клюева, С. Клычкова, П. Карпова, А. Ганина 1920-х гг., но широко представляет истоки творчества крестьянских писателей в литературе Серебряного века. Новокрестьянская литература осмыслена в историческом, национальном и религиознофилософском аспектах. Творчество писателей-новокрестьян рассматривается в соотнесенности с мифопоэтикой, фольклором, древнерусской словесностью и литературой первой трети XX в.
Савченко I К. Есенин и русская литература XX века. Влияния. Взаимовлияния. Литературно-творческие связи. М.: Русски м1ръ, 2014.
Книга посвящена проблеме «Есенин и русская литература XX века» и является первым монографическим исследованием подобного рода; некоторые архивные документы и материалы впервые вводятся в литературоведческий оборот. В частности, подробно исследуются литературно-творческие связи Есенина с крестьянскими писателями: в главах «“Никто так духовно не привлекал Есенина”: Сергей Есенин и Александр Ширяевец» и «“Этот - бешено даровит!”: Сергей Есенин и Максим Горький». Подробно исследуется тема «Горький и новокрестьянские писатели в их отношении к “избяной Руси”».
Солнцева Н. М. Китежский павлин: Филологическая проза. Документы. Факты. Версии. М. : Скифы, 1992.
Книга содержит очерки филологический прозы, посвященные творчеству крестьянских писателей. Особенно подробно анализируется творчество С. Клычкова, Н. Клюева, П. Карпова, П. Васильева. Широкое использование документальных материалов придает исследованию глубоко научный характер, а жанр филологической прозы, в традициях которого написана книга, - характер увлекательного чтения. Автор предлагает читателю не только литературные факты, но также свои версии и гипотезы, связанные с творчеством новокрестьянских писателей.
- Очевидно, внутренней полемикой с акмеистским «Цехом поэтов»продиктована и утрирована стилизованная форма - в виде смиреннойчелобитной - дарстветюй надписи Клюева Н.Гумилеву на сборнике «Лесные были»: «Николаю свет Степановичу Гумилеву от велика НовогородаОбонежеския пятины погоста Пятницы Парасковии у садища Соловьевагора песельник Николашка по наливке Клюев славу поет учесглив поклонвоздает день постный память святого пророка Иоиля лето от рожества Богаслова тысяща девятьсот тринадцатое».
- В атом плане неслучаен и характер выбранного одним из пролетарских поэтов литературного псевдонима - Безыменский.
